Гремел победный барабан, старались трубачи.
Цветы и золото к ногам моим метал народ.
И вот корону я надел, и тот же самый сброд
Острит отравленный кинжал для мятежа в ночи.
Дорога Королей
Просторный чертог был богато разубран. На полированных стенах — прекрасные занавеси, на отделанном слоновой костью полу — пышные ковры, высокий потолок — сплошь в резьбе и серебряных завитках. Письменный стол и тот был сущим произведением искусства — слоновая кость, инкрустированная золотом… За этим столом сидел человек, чьи широченные плечи и прокаленная солнцем кожа решительно не вязались с окружающим великолепием. Какие-нибудь продутые всеми ветрами дикие пустоши — вот где ему поистине было бы самое место. В малейших движениях этого человека угадывалась мощь пружинно-стальных мышц, помноженная на острый ум и собранность воина. Внимательный взгляд отметил бы ненаигранность его повадки; этому не научишься, с этим надо родиться. Если уж он хранил неподвижность, его можно было спутать с бронзовой статуей. А если двигался, то не дергаными рывками, говорящими о взвинченности, но с этакой обманчивой кошачьей неторопливостью, за которой на самом деле не успевает уследить глаз…
Одеяние на нем было из роскошной ткани, но очень простого покроя. На руках — ни перстней, ни иных украшений, густая черная грива подстрижена над бровями и стянута повязкой из серебряной парчи.
Вот он отложил золотую палочку для письма, которой усердно царапал по навощенному папирусу, подпер кулаком подбородок и устремил мерцающий внутренней энергией взгляд синих глаз на стоявшего перед ним человека.
Этот последний в данный момент занимался своими делами: поправлял шнуровку отделанного золотом доспеха, рассеянно насвистывая потихоньку.
Такое вот поведение в присутствии короля.
— Ну и каторга эти государственные дела! — сказал человек за столом.— Честно, Просперо, я ни в одной битве так не выматывался, как теперь!
— За все надо платить, Конан,— отозвался темноглазый пуантенец.— Заделался королем, изволь теперь попотеть!
— С какой радостью я бы отправился с тобой сегодня в Немедию,— вздохнул Конан завистливо.— Уже тыщу лет в седле не сидел. Да вот Публий, прах его побери, знай твердит, что мне сейчас из города лучше не отлучаться. Вечно дел невпроворот…— И пожаловался с дружеской откровенностью, которая водилась между ним и Просперо: — Когда я свергал прежнюю династию, мне казалось — уф, все беды и все труды позади, теперь заживем! А сейчас оглядываюсь назад, и тогдашние погони и заварухи уже кажутся легкой прогулкой…
Знаешь, Просперо, я ведь никогда не загадывал, что будет потом. Когда король Нумедидес пал мертвым к моим ногам, когда я сорвал с него окровавленную корону и надел ее сам, мне казалось — все, достиг! Вот она, вершина!.. Я готовил себя к захвату власти, но не к тому, чтобы ее удержать… Где они теперь, те славные деньки веселой свободы, когда мне всего-то нужен был острый меч и прямая дорога, чтобы доскакать по ней до врагов! Теперь вот ни одной прямой тропки, все сплошь запутанные и кривые, а мой меч — тот большей частью вообще бесполезен… Когда я скинул Нумедидеса, меня называли Освободителем. Сегодня те же самые люди повадились плевать мне вслед, зато статую убиенного короля, этого сукина сына, поставили в храме Митры и падают перед ней ниц. Она для них икона святого самодержца, с которым расправился кровавый зверь-варвар. Когда я был наемником и вел аквилонскую армию от победы к победе, эту страну меньше всего заботило мое иноземное происхождение. А теперь мне его не могут простить! Люди, которых калечили и ослепляли палачи Нумедидеса, спешат в храм Митры возжигать благовония в его честь. Люди, чьи сыновья умерли в его застенках, чьих жен и дочерей силком тащили в его сераль… Хоть смейся, хоть плачь!
— За это в первую голову надо благодарить Ринальдо,— подтягивая еще на дырочку пояс с мечом, заметил Просперо.— Он слагает песни, от которых люди положительно сходят с ума. Взять бы да вздернуть проходимца на самую высокую городскую башню, пусть бы радовал своими виршами стервятников!
— Нет, Просперо,— покачал головой Конан.— Для меня он неприкосновенен. Даровитый поэт главнее самого великого короля… В его песнях больше могущества, чем в моем скипетре. Однажды ему вздумалось спеть для меня, и он похитил сердце из моей груди. Когда умру, меня похоронят и позабудут, а песни Ринальдо переживут века. Нет, Просперо…— продолжал король, и тень обеспокоенности притушила синий огонь его глаз.— Все не так просто. Есть что-то еще… какая-то темная подоплека, которую мы ощущаем, но не можем внятно истолковать… Я ее нутром чую, как мальчишкой чувствовал присутствие тигра, затаившегося в высокой траве! По стране точно какой-то дух бесплотный гуляет, сея непонятную смуту… Знаешь, на что это похоже? Представь, ты охотник в лесу, сидящий ночью у крохотного костерка. Ты слышишь в чаще мягкие-мягкие крадущиеся шаги, ты почти наяву видишь, как поблескивают чьи-то глаза… Вот бы заставить это таящееся нечто себя проявить, вот бы схлестнуться с ним в открытом бою да располосовать гадину добрым мечом!.. Говорю тебе, Просперо: пикты совсем не случайно начали до того яростно нападать на наши границы, что боссонцы на что уж крепкие ребята, а запросили о помощи. Эх, ну почему мне не дали туда с войском уехать…
— Публий заподозрил заговор с целью убить тебя на границе,— невозмутимо ответил Просперо, разглаживая поверх сверкающей брони шелковую накидку и любуясь собой — рослым, гибким — в серебряном зеркале.— Вот он и уговорил тебя остаться в столице. Ты, Конан, все не отучишься идти на поводу у своих варварских инстинктов. Если народ чем-то недоволен, ну и что нам с того? За нас и наши наемники, и Черные Драконы… да что там, у нас в Пуатене последний босяк и тот клянется твоим именем! Тебе остается опасаться только тайных убийц, а откуда им тут взяться? Тебя день и ночь охраняют имперские войска… Кстати, над чем ты там трудишься?
— Карту рисую,— ответил Конан с гордостью.— На тех картах, что имеются при дворе, неплохо показаны страны юга, запада и востока, но что касается севера, всюду либо белые пятна, либо такая чушь, что тошно смотреть… Вот я северной частью и занимаюсь. Смотри, здесь моя родная Киммерия. А здесь…
— Асгард и Ванахейм,— присмотрелся к карте Просперо.— Во имя Митры! До сего дня я склонен был полагать, что это выдуманные, баснословные страны!
Конан вдохновенно и яростно усмехнулся, тронув пальцем шрамы, рассекавшие смуглую кожу у него на лице.
— Проведи ты всю юность на северных границах Киммерии, ты бы так не считал! Асгард от нас аккурат к северу, а Ванахейм — к северо-востоку, и мира на наших рубежах отродясь не бывало…
— Ну и что они за люди, эти северяне? — заинтересованно спросил Просперо.
— Рослые, светловолосые, голубоглазые… Они поклоняются Имиру, ледяному великану, и каждое племя подчинено собственному королю. Что асы, что ваны несговорчивы и очень воинственны. Готовы драться день напролет, после чего всю ночь до утра глушить эль и орать свои дикарские песни…
— Значит, ты сам вроде них,— расхохотался Просперо.— Кто еще у нас охотник до крепкой выпивки, доброй шутки и молодецкой песни, если не ты? Нет, правда, сколько знавал киммерийцев — пьют только воду, смеются раз в год по великому празднику, а что до пения — как затянут какой-нибудь погребальный плач, аж уши вянут…
— Может быть, все дело в нашей стране,— ответил король.— Я в целом свете не видал более сумрачных мест. Сплошные холмы, темный лес, вечно серое небо… Холодный ветер, горестно стонущий по долинам…
— Да уж, родина угрюмых людей,— передернул плечами Просперо. Перед глазами у него так и поднялись залитые солнцем, увитые голубыми лентами рек равнины милого Пуатена — самой южной провинции Аквилонии.
— Нашим людям особо не на что надеяться ни в этом мире, ни в загробном,— задумчиво продолжал король.— Мы поклоняемся Крому и его темному сонму, чье царство мертвых — страна без солнца, затянутая вечным туманом. Ох, Митра! Образ жизни асов всегда был мне как-то духовно ближе…