— Не рабой, а женой мне будь, красавица! — восторженно произнес Айстульф, и тут же осекся: что, если получится, будто пользуется он беззащитностью женщины, которой и о помощи-то некого попросить? И Айстульф поспешил добавить:
— А не хочешь, если я тебе не приглянулся — будь мне сестрицей, а я братом назовусь, и никто уже не посмеет ни тебя, ни дочку твою даже пальцем тронуть!
Оленя ему ничего не ответила… Только прижала к себе покрепче дрожащую Сладушку.
— По коням! Отходим! — прогремела команда.
Конан, в полном боевом облачении, на приплясывающем от нетерпения черном жеребце, командовал отряду отступление, опасливо поглядывая направо: там, над казармами ратников, поднималось кровавое зарево.
— Княжич Бранко ратников на бунт поднял, многие за ним пошли, против князя, но еще больше — за князя, за войну, против Бранко и против нас! Надо выйти из города вместе с ними и пробираться в Великому Лесу. Там укроемся и решим, как дальше быть.
Айстульф поднял Оленю со Сладушкой, посадил их в телегу, сам взял вожжи и тронул коней… А за ними двинулись ратники в развевающихся алых плащах… А потом был бой у кромки Леса, когда настигли их верные князю воины и пытались не пустить к Лесу… А потом Великий Лес укрыл их крыльями своих ветвей…
— Знал я, конечно, что ты вернешься, — сказал Сладушке, с трудом отыскав ее в сутолоке, Вуйко. — Но не знал, что так быстро!
Впервые вооруженные люди пришли в Великий Лес с миром.
— Быть может, это — знамение новой эпохи! — вздохнул князь Фредегар, глядя на свою дочь, ласково обнимающую княжича Бранко.
Глава одиннадцатая
На Малый Совет созвал лесной князь Фредегар всех своих приближенных: тех, кто стоял во главе крупнейших родов Великого Леса, тех, кто разделял с князем власть и ответственность за жизнь лесных людей. Но в этот раз двое «чужаков», людей внешнего мира, присутствовали на Совете: княжич Бранко, бледный, как смерть, сидел справа от Фредегара, а Конан, командир наемников — слева.
По очереди вставали приглашенные на совет, говорили:
— Боюсь, что в этот раз войны не миновать. Мы все, как один, должны подняться на защиту Великого Леса. Возможно, это будет наш последний бой.
— Пора понять: или они, или мы! Мы больше не можем мирно сосуществовать рядом.
— Они переполнили чашу нашего терпения! И нам некуда отступать! Мы не можем уступить им ни пяди нашей земли, ни одного деревца! Это в прежние времена мы могли покупать годы мира такой ценой… Но теперь! Мы должны добиться настоящего мира. Навсегда…
— Это возможно только при полном уничтожении людей! Тем более, что нынешний их князь не удовлетворится мелкими подачками: ему нужно все, вся земля до моря и весь Лес!
— Надо прогнать их не только от кромки Леса, но вообще с этой земли: пусть убираются за реку, откуда пришли они четыреста лет назад!
— Да, пусть уходят… Мы предлагали им мир! Мы уступали и уступали, отступали и отступали, но всякому терпению наступает предел! Конечно, те, кто пришел к нам сейчас, могут остаться: при условии, что они пройдут через Дерево и станут частью Леса!
— Наш гость, юный князь Бранко предлагал им мир с Лесом — они отказались, им дороже их нынешний жестокий правитель и эта многовековая вражда!
— Но почему вы так уверены, что победим именно мы? А что, если — они?
— Победа или смерть! Иного выбора для нас сейчас нет! Час пробил! Нам некуда отступать! Нам придется сражаться!
Князь слушал молча — никаких чувств не отражалось на его прекрасном, благородном лице — неподвижны были и руки, прижимавшие к столу какой-то странный продолговатый сверток.
Конан с каждым словом становился все мрачнее, и ясная синева его глаз сгущалась, подобно грозовым тучам.
А Бранко становился все бледнее, губы дрожали, в глазах стояли слезы и, когда пришел его черед говорить, голос его едва не сорвался на рыдание:
— Это мой народ! Да, они не правы. Да, они оттолкнули меня. Но они же несчастны! Я вижу, до чего довело этих людей тираническое правление моего отца! И я понимаю их! Я понимаю, почему они не захотели принять меня, присоединиться ко мне, почему они не хотят мира! Вся жизнь их прошла в ненависти к Великому Лесу. В непосильном труде, в огромных жертвах… Армия моего отца высасывала из них все соки, а они не осмеливались протестовать, они боялись… А те, кто все же протестовал… Мой отец был жесток! Очень жесток… Но мысль о том, что все происходящее — на благо государства, что все это — вынужденное, перед лицом опасности, исходящей из Великого Леса… Эта мысль словно облагораживала все — и их мучения, и их страх, и отцовскую жестокость! И тут у них хотят отнять их ненависть, и получается, что вся их жизнь впустую, и все было зря — их труды, их страдания… Получается, что страдали они не во имя чего-то великого, но просто потому, что оказались трусливы и покорны… Нет, я даже не смогу объяснить как следует… Для одних их ненависть — оправдание их безрадостной жизни. Они никогда не признают, что были неправы. Они пойдут в своей ненависти до конца. Другие — и их большинство! — просто слишком запуганы. Они побоялись пойти за мной, хотя, возможно, они и хотят мира с Лесом. Они боятся, что я проиграю, и Лес падет, и тогда мой отец расправится с ними, как он расправился со многими недовольными! Те, кто пошел за мной, те, кто стал сейчас лагерем на кромке Леса… Так они же молоды! Все они, кто пошел за мной, молоды! У них впереди — вся жизнь! И они не хотят жить так, как их отцы! Они хотят бороться за свое будущее! За мир и покой! И они готовы рискнуть. Готовы погибнуть, лишь бы не жить так, как прежде. И я готов погибнуть!