— Но почему-то думаешь. Почему?
— Я скажу тебе, как представляю эту связь. Ты только не смейся, потому что моё представление грубое. Итак, возможно — ты слышишь? Возможно! — Влад сидит перед видео в нужном состоянии, и всё, что видят его глаза, становится инстинктивной памятью тела. Дальше он тренируется так, чтобы мышцы могли выдержать нагрузки, с которыми должны работать. Всё. Главное — учить приёмы не надо. Можно выразиться так: их только надо закреплять.
— Представляешь, а сделать не можешь.
— Критик тоже романов не пишет, но объяснить может всё.
— Любопытно было бы взглянуть, как он на практике воплощает изученное.
— Лучше не надо. Слишком страшно.
— Даже так?
Разговор почему-то сник, и Олег напоследок спросил:
— На этой неделе ты к Владу больше не пойдёшь? На занятия?
— На занятия больше не пойду. Вот если пентакли отвезти…
Они попрощались, и Юлька отправилась готовить ужин. Вечерняя беседа с Олегом приглушила сумбур дня, облегчила восприятие некоторых событий. И даже Влад на корточках у неё ног стал не так уж загадочен — пусть Юлька и досочиняла дальнейшее — и непонятен: он всего лишь решил её разыграть. Посидел бы немного, а потом с шутливой мольбой сказал бы: ах, Юлия, жажду пентаклей, пентаклей бы поскорее!..
Но одно впечатление разговора, не самое лучшее, всё-таки угнездилось в голове бедной Юльки. Она стояла перед зеркалом, расчёсывая на ночь почти чёрные в неярком свете волосы. Откинула их назад, чтобы заплести косу, вздёрнула подбородок и замерла…
… Влад вздёрнул подбородок и замер.
Виновата, конечно, была Тамара. Она отнюдь не имела с Владом близких, приятельских отношений, как старалась уверить в том Юльку. Младенческий восторг, оттого что он, никогда не провожавший своих гостей, сделал для них исключение, превратил её в громкоголосую болтушку. Она манерно и звонко выговаривала слова, казалось бы неосознанно требуя от встречных обратить внимание на человека, с которым она идёт. Обратили. Только не на Влада. Увидели, что на остановке в одиночестве стоят трое: роскошная баба, бесстыдно и напоказ кокетничающая со скромным парнишкой, и чуть сбоку неприметная девка, то и дело дёргающая бабу за рукав в безнадёжной попытке остановить её болтовню.
И подошли.
И Влад вздёрнул подбородок и замер на секунду.
А через секунду Тамара завизжала, но визга не получилось. Дыхания не хватило. Один сип.
Первый упал, потому что не уследил руки Влада, да и нападения не ожидал. Он упал так, как падает тяжёлая доска, до того стоявшая стоймя, — с нарастающей скоростью и прямо (Юльку передёрнуло: она снова услышала этот звук). Упал с обезображенным в кровь ртом. А едва его тело безвольно обмякло, по щеке изо рта хлынуло что-то чёрное.
До Юльки не сразу дошло — кровь. Всё-таки свет фонаря на остановке не солнечный свет…
Второй опешил, но не испугался. Наверное, они выпили где-то, и выпитое ударило в голову молодечеством и раскрепощённостью. И когда Влад сам пошёл к нему, второй, набычившись, зашагал ему навстречу. Влад соблазнил бы любого на драку — невысокий, худенький, в полутьме почти пацан. Он не стал дожидаться, когда подвыпивший бугай подойдёт ближе. Играючи подскочил боком, взметнулась вверх нога. Голова второго неестественно и коротко вздрогнула, и он начал заваливаться в сторону. Рядом был фонарный столб. Второй ухитрился выставить ладони и глухо зарычал: рывок тела падение остановил, но ободрал руки.
А Влад шагнул к нему. Юлька оставила съёжившуюся и хрипящую Тамару, побежала за ним: «Влад, пожалуйста!..» И попятилась — он обернулся. Мягкий полураскрытый рот, в лёгком вопросе приподнятые брови — лицо философа, размышляющего над вечными проблемами. Оно напугало больше, чем если бы он злился. Напугало до истеричных слёз. Она пятилась от него, чувствуя своё жалко искривлённое лицо, чувствуя себя последней дурой, потому что была твёрдо уверена, что сейчас он ударит её.
Он быстро подошёл к ней, крепко взял под руку, подхватил под руку и Тамару: «Я провожу вас до следующей остановки. Пойдёмте».
Ей пришлось довести Тамару до её дома. Всю дорогу Юлька удивлялась, как за несколько минут подурнела женщина. А перед сном в ванной заглянула в зеркало, засмеялась и заплакала: она-то косметику употребляла умеренно, потёков от теней почти не видно…
Юлька мрачно встряхнула головой. Ей потом несколько дней подряд снилось лицо Влада, тонкое, задумчивое — и залитое кровью.
«Не хочу это вспоминать!» Она заплетала волосы в тугую косу, вспоминая уже своё расписание на завтра, мысленно пробегая планы уроков, примеряясь к ним. Затем озаботилась, все ли книги взяла. На следующей неделе оценки выставлять, по чтению наизусть должников много — не забыть бы им напомнить. Из непроверенных тетрадей две пачки не забыть перед уроками проверить. Или подождать? Всё равно повторение. Нет, с такими классами, как у неё, так нельзя. Не проверишь один день, не поменяешь хоть раз — поголовно работать перестанут. И десятый класс поторопить бы надо. Им хоть оценки только за полугодие выставлять, но если с Тютчевым затянут, во второй четверти им труднее будет: там и Фет, и Некрасов. Десятый у неё не ахти, читают в основном девчонки (не все) да двое-трое пацанов. Остальным не до литературы. И класс-то нарисовался буквально в последний день августа. То не было никого, и вдруг принесли заявления. На школьном методическом объединении филологов над Юлькой тогда здорово подшутили. Руководитель ШМО бросила ей раздражённо: «Тебе десятый „в“ дают. Слышала?» Юлька удивилась: «Нет. Точно дают? Ну ладно. Дают — так возьму». Коллеги после её слов дружно расхохотались. Оказывается, директор ещё не определился, кому дать этот класс. Просто учителя знали, что Юлька протестовать не будет. Остальные-то наотрез отказались в нём работать. Юлька старшие любила. Хотя бы за то, что приходилось перечитывать классику раз за разом и изумляться: вот это да, и в тот раз я не увидела этих страниц? — и продолжала свои литературные открытия. Спихнутый всё-таки на неё класс оказался далеко не сахар. О сахаре вообще речи не было. Иной раз приходилось и голос срывать, наводя порядок, и до слёз пару раз успели довести. Но с ними читала-перечитывала, и одного вопроса на уроке было достаточно, чтобы её осчастливить (хотя этот вопрос и задавался ими из сугубо практических соображений: а вдруг опечатка? Выучишь неправильно — влепят не ту оценку!) — всё-таки думают, размышляют: «Юль Михална! Почему в одной книжке стих Тютчева начинается с „блажен“, а в другой со „счастлив“? „Счастлив“ же неправильно, ударение не то! Где правильно? Которое учить?» И она объясняла им, что ударение правильно, что есть разные редакции одного стихотворения, пыталась завязать беседу о разнице в значении слов — и беседа получалась! — и предпочитала не замечать реплик: «Понаписали, а нам учи…» С такими классами она научилась лукавить, предлагала провести примитивную викторину по прочитанному и среди вопросиков: «Кто такой Дикой?» или «Назовите имя Базарова» вставляла: «Какие пространственно-временные координаты вы можете назвать в стихотворении Тютчева „Цицерон“?» От одной только постановки вопроса у класса падала челюсть до пола. Но ведь викторина! И учительница утверждает, что только вопрос звучит сложно, а на самом деле всё простенько! Постепенно раздавались два-три голоса — и вместе с классом выясняли, что это значит, вспоминали стихотворение, анализировали его в неожиданном ракурсе. Юлька всегда придерживалась одного принципа в обучении: дети хотят размышлять вслух — надо дать им возможность…