Он быстро подошёл к ней, крепко взял под руку, подхватил под руку и Тамару: «Я провожу вас до следующей остановки. Пойдёмте».
Ей пришлось довести Тамару до её дома. Всю дорогу Юлька удивлялась, как за несколько минут подурнела женщина. А перед сном в ванной заглянула в зеркало, засмеялась и заплакала: она-то косметику употребляла умеренно, потёков от теней почти не видно…
Юлька мрачно встряхнула головой. Ей потом несколько дней подряд снилось лицо Влада, тонкое, задумчивое — и залитое кровью.
«Не хочу это вспоминать!» Она заплетала волосы в тугую косу, вспоминая уже своё расписание на завтра, мысленно пробегая планы уроков, примеряясь к ним. Затем озаботилась, все ли книги взяла. На следующей неделе оценки выставлять, по чтению наизусть должников много — не забыть бы им напомнить. Из непроверенных тетрадей две пачки не забыть перед уроками проверить. Или подождать? Всё равно повторение. Нет, с такими классами, как у неё, так нельзя. Не проверишь один день, не поменяешь хоть раз — поголовно работать перестанут. И десятый класс поторопить бы надо. Им хоть оценки только за полугодие выставлять, но если с Тютчевым затянут, во второй четверти им труднее будет: там и Фет, и Некрасов. Десятый у неё не ахти, читают в основном девчонки (не все) да двое-трое пацанов. Остальным не до литературы. И класс-то нарисовался буквально в последний день августа. То не было никого, и вдруг принесли заявления. На школьном методическом объединении филологов над Юлькой тогда здорово подшутили. Руководитель ШМО бросила ей раздражённо: «Тебе десятый „в“ дают. Слышала?» Юлька удивилась: «Нет. Точно дают? Ну ладно. Дают — так возьму». Коллеги после её слов дружно расхохотались. Оказывается, директор ещё не определился, кому дать этот класс. Просто учителя знали, что Юлька протестовать не будет. Остальные-то наотрез отказались в нём работать. Юлька старшие любила. Хотя бы за то, что приходилось перечитывать классику раз за разом и изумляться: вот это да, и в тот раз я не увидела этих страниц? — и продолжала свои литературные открытия. Спихнутый всё-таки на неё класс оказался далеко не сахар. О сахаре вообще речи не было. Иной раз приходилось и голос срывать, наводя порядок, и до слёз пару раз успели довести. Но с ними читала-перечитывала, и одного вопроса на уроке было достаточно, чтобы её осчастливить (хотя этот вопрос и задавался ими из сугубо практических соображений: а вдруг опечатка? Выучишь неправильно — влепят не ту оценку!) — всё-таки думают, размышляют: «Юль Михална! Почему в одной книжке стих Тютчева начинается с „блажен“, а в другой со „счастлив“? „Счастлив“ же неправильно, ударение не то! Где правильно? Которое учить?» И она объясняла им, что ударение правильно, что есть разные редакции одного стихотворения, пыталась завязать беседу о разнице в значении слов — и беседа получалась! — и предпочитала не замечать реплик: «Понаписали, а нам учи…» С такими классами она научилась лукавить, предлагала провести примитивную викторину по прочитанному и среди вопросиков: «Кто такой Дикой?» или «Назовите имя Базарова» вставляла: «Какие пространственно-временные координаты вы можете назвать в стихотворении Тютчева „Цицерон“?» От одной только постановки вопроса у класса падала челюсть до пола. Но ведь викторина! И учительница утверждает, что только вопрос звучит сложно, а на самом деле всё простенько! Постепенно раздавались два-три голоса — и вместе с классом выясняли, что это значит, вспоминали стихотворение, анализировали его в неожиданном ракурсе. Юлька всегда придерживалась одного принципа в обучении: дети хотят размышлять вслух — надо дать им возможность…
Комната готова ко сну. Стол — тоже: вырванные из нового альбома листы, старая пачка карандашей, несколько наточенных из новой — и на видном месте маркер. Юлька смотрела на всё это хозяйство, и в уме вертелась строчка: «Блажен, кто посетил сей мир В его минуты роковые…» Зайчишка смотрел на неё из кресла, словно ждал.
Завтра шесть уроков. А ночью есть возможность хорошенько выспаться. И хочется знать, для чего нужен чёрный маркер. И вообще — всё хочется знать.
Но впервые за месяц выспаться… И шесть уроков…
Маркер подождёт.
Юлька решительно убрала всё со стола. «У меня есть время. Например, с субботы на воскресенье. Вот тогда и выясню. Господи, как хорошо, что теперь можно управлять хоть частью этого кошмара!»
Мягкая мордаха зайца прижалась к её плечу.
— Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые… Его призвали всеблагие как собеседника на пир. Он их высоких зрелищ зритель…
Морщинка между бровями Юльки стала менее отчётливой, тело её вытянулось и расслабленно опало в покое тёплой постели.
14
Школьная библиотека открывалась после первого урока. А перед первым что-то у кого-то спрашивать — гиблое дело. Не домой же звонить. Но Юлька всё же улучила момент, сбегала к коллеге в соседний кабинет.
— Доброе утро! Наталья, я помню, у тебя Ожегов был.
— Доброго… Почему был? Есть. Тебе на урок?
— На одно словечко только взглянуть.
— Вон в шкафу, слева.
Юлька прошла между рядами парт к шкафу, вынула «Толковый словарь русского языка» и быстро пролистала. «Б… Ага… Та-ак… Нет здесь этого слова. Может, взять близкое по значению? Блажить, блажной, блажь… „Блажной — взбалмошный, неуравновешенный, сумасбродный“. В самую точку. Лучше и точнее про меня не скажешь. Ладно…»
Вернулась к учительскому столу, понаблюдала, как Наталья, высокая полная женщина, раздаёт тетради дежурным.
— Нашла, что искала?
— Нет. Кстати, в нашей библиотеке, насколько помню, есть Даль?
— Конечно. На диалектизм наткнулась?
— Припомнилось, скорее. Вертится на языке одно словечко.
«Блазнится»… Опять это «блазнится». Хорошо, что у девятого диктант. Можно диктовать и вспоминать, возвращать раз за разом, будто на магнитофоне понравившуюся песню, один и тот же эпизод.
… Весь путь от дома до школы — пять-семь минут: сначала подняться к детскому саду, пройти его забор и торец соседнего дома, другой дом обогнуть, прошагать половину школьного забора и повернуть на пришкольный участок.
Она и поднялась к садику. Но прошла всего ничего, когда услышала за спиной медленный, шелестящий вздох. Она оглянулась — бездумно, мыслями уже в школе.
Её дом, будто высохший песчаный холмик, неспешно осыпался. Пространство позади него росло сверху, с крыш. Холодная синева давила на дом, и он, тяжело покряхтывая, сухо таял, горбился. Он уже потерял твёрдые очертания линий и углов, обретая форму хлеба из плохо поднявшегося теста. Дотаял до первых этажей — девушка увидела его содержимое: нечто ворочалось серовато-серебристым, живым — и начал ненавязчиво напоминать лепёшку догоревшей свечи. И шелест, шорох осыпи…
Она поняла, что набрала воздуха для вдоха, но не дышит. Прочувствовала напряжённо приподнятые плечи. За выдохом последовала неожиданная боль в глазах — до рези. Заморгала…
Дом стоял на месте. Но говорить, что всё нормально, было рано. Его стена, обращённая к солнцу, стена с подъездами, с окнами и с балконами, закрытыми стеклом или бельём, то и дело продолжала подрагивать.
Девушка деревянно развернулась, пошла своей дорогой.
Не выдержала — оглянулась. Теперь видна была лишь половина дома. Именно она и вспучилась, и вздыбленная от неё пешеходная дорожка рванулась к девушке. Порыв и высота вздыбленности слабели по мере приближения к ней.
Всё. Кончилось. Юлька ещё раза три оглянулась. С домом больше ничего не происходило.
«Высплюсь днём. И с этой же ночи начну всё выяснять до последнего листочка», — решительно поклялась Юлька, едва-едва выйдя из оцепенения…
… У дверей в кабинет Юльку поймала завуч.
— Второй урок у вас в десятом?
— В десятом.
— Я приду к вам посидеть?
— Пожалуйста, — удивилась Юлька странной постановке вопроса.
Но завуч всё прояснила, то ли оправдываясь, то ли жалуясь ей:
— Наталья Ильинична на свой урок меня не пускает. Говорит, голова болит. Так я к вам.