В свои письма Агнешка обычно вкладывала маленькие засушенные цветочки. Или этикетки от духов. Или конфетные фантики.
Я засовывала в конверт нос и втягивала в себя головокружительные запахи: увядших цветов, съеденного шоколада, чего-то неописуемого, заграничного. И у меня действительно начинала кружиться голова. То ли от этих запахов. То ли от любви к Агнешке…
— Врёт она всё! — говорила Танька, когда я, захлёбываясь от восторга, пересказывала ей Агнешкины письма.
— Что врёт? — не понимала я и обижалась на Таньку.
— Всё врёт! — обрубала она разговор и скакала прочь, вскидывая кверху острые коленки.
Почему-то Танька сразу невзлюбила Агнешку. Она высмеивала и её почерк, и её письма, и её засушенные цветы.
— Ты ей тоже что-нибудь пошли, — говорила она, с деланным интересом рассматривая Агнешкины сувениры.
— Что? — я наивно ожидала, что Танька даст мне дельный совет.
— Ну… — Танька притворно морщила лоб, — допустим, прошлогодний автобусный билет. Или шкурку от колбасы. Или… хочешь, я принесу тебе Рыжика? Ты ей пошлёшь. Она обрадуется.
— Какого Рыжика? — не понимала я.
— Ну как же? — хлопала себя по бокам Танька. — Рыжик! Усатый такой! У нас на кухне живёт, за помойным ведром.
— Ну тебя! — обижалась я на Таньку.
А она веселилась, и подскакивала, и вспарывала коленками воздух.
Ещё Танька любила меня пугать.
— Я где-то чита-а-ала… — у Таньки была такая привычка — тянуть слова, когда она хотела кого-нибудь позлить, — чита-а-ала, что в Польше взбесились все коровы.
— И что? — замирала я от нехорошего предчувствия.
— Как что-о-о? — тянула Танька. — Люди едят их мясо и сами становятся бешеными. И твоя Агнешка скоро сбе-е-есится.
— Неправда! — я топала ногой, и к глазам моим поднимались горячие слёзы. — Неправда!!!
— Пра-а-авда, — убеждала меня Танька, — сбесится обяза-а-ательно. А ещё…
Мне хотелось заткнуть уши и убежать и больше ничего не слышать. Но почему-то я продолжала стоять. И не убегала. И слушала.
— Ещё я видела по телевизору, — продолжала Танька, — что к Земле летит комета. Или метеорит. Огро-о-омный…
Сердце моё колотилось от ужаса, и мне приходилось держать его руками, чтобы оно не выскочило из груди.
— Учёные высчитали, что он упадёт на Польшу, — Танька закатывала глаза, что-то прикидывая в уме. — Точно! На Агнешкин дом.
— Глупости это всё! — успокаивала меня мама, когда я, рыдая, прибегала домой. — Нашла кого слушать! Она просто ревнует.
Я не понимала, что значит «ревнует» и какое отношение это слово имеет ко мне, к Агнешке и к Таньке.
Я продолжала рассказывать Таньке про Агнешку. Танька высмеивала её письма. Я рассказывала. Танька высмеивала. Моё сердце разрывалось на части. С одной стороны была Агнешка. С другой — Танька. Я любила Агнешку и дружила с Танькой. Танька дружила со мной и терпеть не могла Агнешку.
А теперь ещё эта фотография…
— Тебе письмо, — заглянула в мою комнату мама, крутя в руках конверт. — Странное какое-то.
На письме не было ни марки, ни обратного адреса. Только мои фамилия и имя, написанные почему-то с маленькой буквы.
Я раскрыла конверт. Из него выпала фотография. На фотографии была Танька.
Она смотрела на меня в упор и щурилась от солнца. Ветер трепал её лохматые волосы и короткий сарафан. Вокруг Таньки были цветы: она стояла посреди клумбы, уперев руки в бока. А кто-то невидимый поливал сбоку клумбу, а заодно и Таньку, из шланга.
И она хохотала. И щурила глаза. И смотрела на меня в упор.
Я перевернула фотографию.
На обратной стороне кривым Танькиным почерком было накарябано:
«Я ТО ЖЕ ХЧУ БЫТЬ ТВАЕЙ ПДРУГОЙ ПО ПЕРИПИСКЕ».
Мне стало ужасно смешно. И так легко, будто я долго несла неподъёмную тяжесть и вдруг с меня её сняли.
Эх, Танька, Танька! Ну когда же она наконец выучит русский язык?
Колдунья
— Хр-р-р! Бр-р-р! Гр-р-р!
Нет, это просто невыносимо!
Опять Она храпит, выводит за стеной рулады:
— Хр-р-ру-у-у! Бр-р-ру-у-у! Гр-р-ру-уу!
Я стараюсь спрятаться подальше от этого страшного храпа. Зарываюсь в подушку. Накрываюсь с головой одеялом. Но и сквозь толщу гусиного пера и ватина до меня доносится:
— Хр-р-ра-а-ах! Бр-р-ра-а-ах! Гр-р-ра-а-ах!
На самом-то деле этот храп мне только чудится. Мерещится. Воображается. Этот страшный храп. Это вечное кхекание: «Кх-х-хе-е-е! Кх-х-ха-а-а! Х-х-ха-а-а!» Это чихание, кряхтение.