— Ну и вонищу развела! — прогнусавила за моим плечом Танька.
Я обернулась. Танька стояла, брезгливо зажав нос пальцами, и нетерпеливо притоптывала ногой.
— Заканчивай! Скоро она проснётся, а у нас ещё дел невпроворот.
Танька достала из сумки крапиву и разбросала её перед дверью.
— Лучше бы плакун-траву, — сокрушённо покачала головой Танька, — да где ж её взять?
Потом она вытащила пачку соли и щедрыми горстями рассыпала её по коридору.
— Что ты делаешь? — спросила я.
Вместо ответа Танька достала из сумки клубок ниток, намотала кончик на огромный ржавый гвоздь и принялась чиркать спичками.
— Колдовство надо выжигать калёным железом, — приговаривала она.
— Сумасшедшая! — я вырвала у Таньки из рук коробок. — Ты нам весь дом спалишь!
— Для тебя же стараюсь, — надулась Танька, — а то могу и уйти. Разбирайся сама, как хочешь.
— Нет! — я представила, как мама вернётся с работы и увидит разбросанную крапиву, соль и остатки «порчи» в комнате. — Не уходи, Тань! Я тебе куклу Лизу…
— Ла-а-адно, — махнула рукой Танька и решительно протопала на кухню.
Я засеменила следом.
— Где тут её барахло? — Танька принялась по-хозяйски раскрывать дверцы шкафов.
— Какое барахло?
— Ну банки-склянки. Тараканий порошок. Мышиные хвосты. Кровь невинных младенцев.
— Чт-т-то?! — поперхнулась я.
— А ты как думала? — упёрла Танька руки в бока. — У каждой уважающей себя колдуньи целый склад этих… ну… как их… снадобий! Ну, где оно?
Я молча показала на шкаф в углу, за холодильником.
— Та-а-ак! Посмотрим-посмотрим!
Танька присела на корточки и засунула голову внутрь. Я примостилась рядом.
На полках в шкафу не было ничего необычного. Банки с крупами, варенье, бумажные пакеты с надписью «мука», «сахар-песок», раскрытая пачка печенья. Пахло прогорклыми сухарями и лежалыми сухими макаронами.
— Вот видишь, — прошептала я. — Ничего такого…
— А это что? — Танька просунула руку в душную глубину и вытянула небольшую стеклянную банку со странным коричневым содержимым.
— Тараканий порошок!!! — в один голос ахнули мы.
Щёлк… щёлк… щёлк… — загремели замки в старухиной комнате.
Скри-и-ип — пропищала дверь.
— Кхе-е-е, кхе-е-е! Спаси-помилуй, Матерь Божья, святая сила! — захрипел знакомый голос. — Что такое? Чем это воняет?
Мы с Танькой затравленно переглянулись. В Танькиных широко раскрытых глазах отразился обуявший меня ужас.
— А намусорено-то, Матерь Божья! Что такое?
Стук… стук… стук… — застучала палка.
Шарк… шарк… шарк… — зашуршали по паркету тапки.
Хрум… хрум… хрум… — захрустела под тапками рассыпанная соль.
Шаги направлялись в сторону кухни.
Стук… шарк… хрум… шарк… стук… шарк… хрум…шарк…
Из оцепенения меня вывел горячий Танькин шёпот:
— Чего расселась? Прячемся!
Танька отбросила банку с порошком и силой затянула меня под стол, покрытый вытертой, почти до пола свисающей клеёнкой.
— Что такое, спаси-помилуй, Матерь Божья, — хрипела старуха.
Она была уже на кухне. Сквозь дырки в клеёнке я видела её палку, подол халата, штопаные чулки.
— Кофе кто-то рассыпал, Матерь Божья… Неужто мыши завелись… о-о-ох!
Старуха закряхтела и тяжело нагнулась. Мы с Танькой вцепились друг в друга и, отпрянув назад, упёрлись спиной в холодную ребристую батарею.
— О-о-о-ох! — медленно выпрямляясь, простонала Кривошея. — Что ж такое-то, святая сила…
Забулькала вода. Зашипел на плите газ. Зазвенели ложки. Засвистел чайник. Хлопнула дверца холодильника.
Старуха собиралась полдничать.
Я покосилась на Таньку. Танька, упершись взглядом в нависшую над нами изнанку столешницы, сохраняла невозмутимость.
Над нашими головами хлюпало варенье, чавкало масло, стучал по доске нож. Зажурчала, полилась в чашку вода. По кухне поплыл запах растворимого кофе. Опять хлопнула дверца холодильника. Со скрежетом отодвинулся стул. Под столом, в нескольких сантиметрах от моего носа, показалась огромная круглая коленка. Потом другая.
У меня ухнуло сердце и перехватило дыхание.
— Кхе-е-е! Кха-а-а! — закашляла где-то наверху старуха, звякнула крышкой сахарницы, заскрипела стулом, шумно захрустела печеньем.