— Кап… Капитолина Контр… Кондратьевна, — осмелела вдруг я, — а правда говорят, что вы…
Танька больно ткнула меня локтем в бок.
— Говорят, что вы колдунья, — закончила я.
Капитолина Кондратьевна замерла с чайником в руке. Несколько мгновений ошарашенно смотрела на меня. Потом вдруг хрипло расхохоталась:
— Кха-а-а! Кха-а-а! Правда! Конечно, колдунья!
Танька вытаращила глаза и застыла с набитыми бутербродом щеками. Я изо всех сил вцепилась в табуретку.
— Колдунья, а то как же! Вот проснусь утром, все кости ломит. Посмотрю на улицу. Спаси-помилуй, святая сила: тучи, серость кругом. Ну и начинаю колдовать, как меня ещё бабушка учила. Ай люли, люли! Ай люшеньки, люли! Сею, вею, вею, вью! Красно солнце, загляни в оконце!
Мы с Танькой посмотрели на улицу. Нахмурившееся было небо просветлело. Прорвавшийся сквозь облака луч упал на крышку сахарницы и отражёнными зайчиками заскакал по стенам.
Я взглянула на Капитолину Кондратьевну. Глаза у неё были голубые-голубые. Как небо.
— Ну, допивайте чай. И давайте ваш мусор в коридоре убирать. А то родители придут, ругаться будут.
Думаю, проживи Капитолина Кондратьевна чуть подольше, мы бы с ней непременно подружились. Я бы заходила к ней в гости, стучала в её запертую дверь. Щёлк-щёлк — отпирала бы замки Капитолина Кондратьевна. Усаживала меня в кресло. Или на свою высокую, с шишечками в изголовье, кровать. И начинала бы рассказывать мне сказки, истории из своей жизни, петь романсы. Про хризантемы. Потом мы вместе шли бы на кухню. Пили чай с вареньем. Тем самым, с родины. Иногда к нам заходила бы Танька. И мы сидели бы втроём, хихикали, рассказывали друг другу свои девичьи секреты.
Но ничего этого не было. Ни гостей, ни сказок, ни хризантем.
Вскоре после нашего знакомства Капитолины Кондратьевны не стало, и её комнату отдали нам. Вернее, мне.
— У тебя теперь будет своя комната! — говорил папа. — Целый дворец!
— Вот здесь мы поставим твою кровать, — прикидывала мама.
Перед тем как мы заняли её комнату, приезжал незнакомый угрюмый дядька — такой же огромный, как Капитолина Кондратьевна. Оказалось, её сын. Он выносил из квартиры вещи: маленький круглый столик, книги, старое кресло, кровать с шишечками в изголовье. Искал какие-то кольца, сберкнижки. Ругался.
Потом комната опустела. Её долго проветривали, чтобы не так сильно пахло лекарствами. Ободрали старые обои. Побелили потолок.
Однажды ко мне в гости зашла Танька.
Мы стояли и смотрели в окно. За окном тихо шумел дождь.
Отчего-то было грустно.
Не стучала в коридоре палка. Не раздавалось вечное: «Кхе-е-е, кхе-е-е, спаси-помилуй, Матерь Божья, святая сила». Не скрипела высокая, с шишечками в изголовье, кровать.
Я вдруг почувствовала, что мне её не хватает.
— Была бы Капитолина Кондратьевна, — будто прочитала мои мысли Танька, — наколдовала бы нам солнце.
— Ай люли, люли! Ай люшеньки, люли! Сею, вею, вею, вью! Красно солнце, загляни в оконце!
Сама не знаю, как заветные слова всплыли в моей памяти.
Танька посмотрела на меня с удивлением.
А я повторила ещё раз, уже громко:
— Ай люли, люли! Ай люшеньки, люли! Сею, вею, вею, вью! Красно солнце, загляни в оконце!
И, странное дело, небо перестало плакать, посветлело. И стало голубым-голубым. Как глаза у Капитолины Кондратьевны.
Женская солидарность
Эй, ты!
Шкодливая физиономия с растянутым в кривой улыбке ртом появилась перед моим лицом так внезапно, что я испугалась. — Я?!
— Ты! Ты кто?
— А-а-а… а ты?
— Я-то? Дед Пихто!
Острый, с прищуром, взгляд. Обветренные тонкие губы. И ещё эта неприятная ухмылочка — как будто он знает про меня что-то такое, чего я и сама про себя не знаю.
Так состоялось моё первое знакомство с Витькой Беловым.
— Первый «А-а-а»! Стро-о-оимся!
Витька (тогда я ещё, правда, не знала, что его зовут именно так) засуетился, закрутил стриженой головой на тощей, цыплячьей шее и резко рванул на трубный голос. И успел-таки напоследок схватиться своей чумазой рукой за мой белоснежный накрахмаленный фартук.
Несколько мгновений я видела узкие плечи, сутулую спину в великоватом форменном пиджаке, колючий затылок. Потом всё это поглотило колышущееся море гладиолусов, разноцветных мохнатых астр и пышных бантов.
— Ну что же ты? Иди, — мама поправила на мне фартук и подтолкнула в сторону неровного, гомонящего строя.
Мне было страшно.
Вокруг смеялись, толкались, перекрикивали друг друга. Гремела музыка. Кто-то пытался настроить микрофон. Микрофон кашлял, шипел, захлёбывался свистом.