- Чего это он? - удивился Володя. - А-а-а, понял: это он в нашу честь.
- В нашу честь?
- Ну да. По ночной дороге идут двое. "Ночь тиха.
Пустыня внемлет Богу..."
Рабигуль даже остановилась от непонятного ей самой волнения.
- Вы - тоже?
- Что?
- Вы тоже постоянно чувствуете здесь Лермонтова? Его присутствие, его стихи...
Володя взглянул на Рабигуль внимательно и серьезно. Замкнутое восточное лицо внезапно стало совсем другим: приоткрылись строгие губы, огромные глаза наполнила какая-то несмелая радость.
- Мне по штату положено: ведь я поэт, - сказал он небрежно, легко, будто у нас каждый третий поэт. - А вы? - из приличия поинтересовался он.
- Я играю в оркестре, - тихо ответила Рабигуль. - На виолончели.
У него аж дыхание перехватило. Он, конечно, надеялся, что она свой человек, гуманитарий - не инженерный у этой восточной женщины вид: тонкое слишком лицо, - но чтоб музыкантша... То-то на его торжественное признание она так спокойно отреагировала: что ей поэт, когда она умеет читать ноты? Все точки и закорючки на нотных листах полны для нее глубокого смысла. Как же ему повезло: такая красавица, да еще музыкантша!
7
"У поэта соперника нету - ни на улице и ни в судьбе. И когда он кричит всему свету, это он не о вас - о себе..."
Через несколько лет, в год своей кончины, накануне гигантской, немыслимой катастрофы в стране, написал эти строки Булат Окуджава. И написал он их не о себе только, а обо всех поэтах - и крупных, значительных, и о тех, кто не очень... Володя относился как раз ко второй категории. Нет, конечно, случались у него и удачи, особенно в юности, когда все вокруг так свежо и впервые, когда любишь взахлеб и взахлеб страдаешь и нет ничего важнее того, что с тобой происходит.
- Если бы вышли тогда в "Новом мире" мои "Сумерки и рассветы", вся моя творческая биография могла бы сложиться иначе, - горько вздыхал он, вернувшись домой сильно навеселе из своего литературного подвальчика, именуемого в ЦДЛ нижним буфетом.
Соня, жена, пышная блондинка с сильно накрашенными глазами, стиснув зубы, молча слушала знакомые сетования, молча помогала мужу стянуть пальто, строго указывала на тапки.
- Да вижу, вижу, - осмелев, возвышал голос Володя: самое опасное встреча лицом к лицу - было уже позади. - Вот он, твой мир...
- Ну, пошла плясать губерния, - ворчала, удаляясь, Соня.
Володя смотрел ей вслед - на ее широкую спину, лошадиный зад и короткие ноги в шлепанцах, изумлялся, вздыхая: "Неужели это моя жена?" Он жил с ней уже двадцать шесть лет, да что там, он жил с ней всю жизнь - женился, дурак, на втором курсе, - вместе они вырастили Наташку, и в свои восемнадцать дочка от них сбежала.
- Вся в меня, - буркнул Володя, когда однажды вечером, независимо тряхнув челкой, Наташка огорошила "предков", заявив, что выходит замуж.
Соня ахнула и села на подвернувшийся очень кстати стул.
- Погуляла бы еще, а? - безнадежно сказал Володя.
- Вот выйду замуж и погуляю, - засмеялась Наташка и подтолкнула к родителям переминавшегося с ноги на ногу вполне заурядного парня. Знакомьтесь, Денис.
"Ах ты бедняга, - сочувственно подумал Володя, пожимая слабую, какую-то не мужскую руку. - Не знаешь ты, братец, что тебя ждет!" Но тут же устыдился и себя сурово одернул: "А что, собственно, его ждет? Быт обустраивать надо? Надо, Детей рожать, ставить на ноги... Да просто с кем-то перемолвиться словом. И когда заболеешь... Ну как там его? Пресловутый стакан воды..." Он скосил глаза на жену. Соня неподвижно сидела на стуле, опустив на колени руки; грудь и живот выпирали из платья. Казалось, вот-вот и оно треснет по швам. Ноги широко расставлены, синим обведены опухшие больные глаза. В платье он ее видел редко и сейчас поразился ее толщине. В юности была премиленькой пышечкой, как Наташка, потом аппетитной дамочкой, а теперь...
- Пап, ты чего это махнул рукой? - засмеялась Наташка. - Ищешь, что ли, рифму? Я тебе говорила, что отец - поэт? - повернулась она к жениху.
Тот кивнул.
- Папа, почитай ему что-нибудь, - попросила дочка чуть позже, когда уселись за стол и выпили первую рюмку. - Ну хоть бы твои знаменитые "Сумерки". Или что-нибудь свеженькое.
- Свеженькое... - пробурчал Володя. - Это тебе не рыба, а стихи!
- Не придирайся, - примирительно сказала Наташка и коснулась отцовской руки; они любили друг друга. - - Почитай, а?
- Дай же Денису поесть, - раздраженно вмешалась Соня. - Стихи... Начнет читать - так не остановишь. - Губы ее кривились.
Володя глянул на жену зверем, вспыхнул гневным пламенем, сжал в кулаке вилку, но дочь так испугалась обычной между родителями перепалки, что он сумел подавить гнев.
- Выпьем за вас, - сказал миролюбиво. - Чтобы все было у вас хорошо.
- Чтобы вы любили друг друга, - тихо молвила Соня, и припухшие ее глаза наполнились вдруг слезами. - Это ведь самое главное.
Она заморгала часто-часто, аккуратно, стараясь не смазать ресницы, промокнула платочком глаза.
- Ты чего? - мельком удивился Володя и ткнул вилкой в обожаемую им, хорошо вымоченную селедку. - Радоваться надо...
Когда ребята ушли - Наташка с ходу сочинила, что будет ночевать у подружки, - он потянулся так, что хрустнули кости.
- Ну, я к себе. Работать, - солидно, нахмурившись, заявил он и укрылся от жены в кабинете.
Конечно, он сел к столу - основательному, большому, заваленному исписанными черновиками, с бронзовой старинной лампой, купленной по случаю с его первого крупного гонорара, когда лепил строфу за строфой какой-то киргизский эпос, поглядывая на лежащий справа подстрочник, - конечно, положил перед собой лист бумаги и взял ручку, но не написал ничего. Лукавый и своевольный Пегас давно не залетал в эту комнату, и заказов на переводы не было тоже. "Ах, как нужны были бы сейчас переводы! - сокрушался Володя. Здорово набиваешь руку, да и деньжат набегает прилично". Он запустил пятерню в густые пшеничные волосы, потом встал, походил по кабинету широкими решительными шагами, закурил сигарету, снова сел, взял в руки стило, или, попросту говоря, ручку. Не писалось. Нет, не писалось! Ни черта не писалось. Может, перепечатать последнее? Руки после малоинтересного знакомства с будущим зятем рвались к работе.