Платье уложили в пакет с ручками - такой пакет для Москвы ценность, очень даже неплохой сувенир, - двинулись к кассе, и тут к ним присоединился Гена.
- Что это? - холодно спросила Инна, глянув на плоскую большую коробку.
- Кукла.
- Сколько?
И когда Гена назвал цену, Инна в бешенстве рванула коробку у него из рук.
- Ты что, рехнулся?
Но Гена коробки не отдал.
- Я, кажется, неплохо зарабатываю, так? И это мои деньги, и дочь - тоже моя.
Инна остолбенела от неожиданности и гнева. А Гена спокойно обошел ее с Аликом, как обошел бы стол или стул, заплатил, вышел на улицу, сел в машину и стал хмуро ждать. С окаменевшим лицом, сжатыми в тонкую полоску губами вышла к машине Инна.
- Я, пожалуй, пешком, - неуверенно сказал Алик и" не дожидаясь ответа, ретировался.
"Ну, все. Вот и все", - повторял он себе, чувствуя странное облегчение. Но на следующий день ждал Инну с возрастающим нетерпением, и когда она пришла, ринулся ей навстречу, сжал в объятиях с такой страстью, словно они не виделись долгие годы.
- Хочешь? - понимающе шепнула она. - Ах ты... - и не докончила фразы.
Да, он хотел эту женщину, так боялся, что она не придет, и рядом с этим безудержным, безумным желанием все остальное было не важно.
- Он знает? - спросил Алик, когда страсть, как голодный зверь, на время насытилась.
- А и хрен с ним! - весело ответила Инна. - Ты, что ли, трусишь?
Алик покраснел и закашлялся.
- Не в этом дело, - сказал он с трудом. - Но я берегу твой покой.
- А может, свой? - приподнялась на локтях Инна, и он увидел длинные волосы под мышками и почувствовал сладковатый запах ее пота.
- Может, и свой, - стиснул зубы Алик. - Но твой - в первую очередь.
- А может, в первую очередь - покой своей Гулечки? - не унималась Инна. - Интересно, как ты ей посмотришь в глаза?
- Наверное, так же, как ты - Гене.
Алик понимал, что хамит, но остановиться не мог.
Глухое раздражение поднялось в нем - претив этой не по летам располневшей женщины, против той легкости, с которой она вступила с ним в связь - ведь не любит, балуется от скуки! - заговорила какая-то странная солидарность со всеми обманутыми мужьями, в том числе с Геной. А вдруг и Рабигуль... Неожиданная мысль обожгла огнем. Нет, она не может. Не посмеет! Она совсем другая: чистая, гордая и порядочная. Она никогда...
- Ну ладно, - сказала Инна, протянув руку за его халатом, в который с удовольствием облачалась всегда, и он снова почувствовал запах пота, который еще недавно возбуждал, а теперь стал противен. - Мне пора: скоро Гена придет. Да не переживай ты так, - с неожиданной проницательностью усмехнулась она, - никуда твоя Гуль-Гуль не денется.
- Почему "Гуль-Гуль"? - напряженно спросил Алик.
- Ну мы ж на Востоке, - засмеялась Инна. - Пока.
Стараясь ступать легко, она выпорхнула из их любовного гнездышка - пол заскрипел под ногами, - и Алик остался наконец один.
Смятые простыни, халат, хранящий запах чужого тела, задернутые предусмотрительно занавески. Зачем это все? Почему? "Потому что я мужчина, сказал себе Алик. - Так устроила нас природа. И еще - потому что меня мучает Рабигуль".
Он тщательно прибрал в комнате, сменил простыни, пододеяльник и наволочки, скомкав и бросив грязное в корзину с дырочками, подумав, бросил туда халат, проветрил дом и уселся за письмо. Завтра как раз диппочта, Рабигуль получит письмо дня через два.
Хотя, говорят, по Москве сейчас письма идут неделями и не все доходят абсолютно все развалилось, - но вдруг ему повезет?
"Родная моя, приезжай! - торопливо писал Алик. - Как ты не понимаешь, мужчина не может оставаться один! Прости, что пишу так откровенно, но ты меня вынуждаешь. Что ж мне теперь делать?
Идти к танцовщицам?.." Он писал и писал, умоляя и призывая, искренне негодуя и жалуясь, ни на минуту не вспомнив об Инне, будто ее и не было.
Только когда сообщил о платье, увидел перед собой прозрачные, злые глаза и палец, ткнувший в блестки: "Вот это!"
Через день здоровенный детина положил его письмо в свою знаменитую сумку - за такими сумками от века охотились все разведки мира, - и письмо полетело в Москву. Инна тоже принесла толстый конверт - дочке. Они столкнулись в дверях, Алик молча посторонился, буркнул что-то невнятное в ответ на сказанное с нажимом и вызывающе: "Добрый день!" - и она поняла, что все кончено. "Но ведь так не бывает! - взмолилась она, сама не зная кому. Нам так хорошо вместе, и я же ничего не требую! Так не бывает - без слов, объяснений! Только вчера еще мы были вместе, и что уж я такого сказала? Это все из-за нее, проклятой чечмечки, чтоб она сдохла!"
Инна сидела в посольском садике, сжав сложенные на коленях руки, и проклинала Рабигуль за ту непонятную ей власть, которую она имела над Аликом. Потом вспыхнула ненависть к мужу: нажрется и лапает и сопит, шоферюга! Что он понимает в любви? Осчастливил раз в жизни - женился - и все дела!
Ну, дочку сделал - за дочь спасибо. Но разве можно сравнить его с Аликом? Там столько нежности за один только вечер, сколько с Генкой - за жизнь. И никогда не пахнет от Алика ни водкой, ни луком, ни чесноком, а от Генки - всегда! Конечно, там культура, там жена - музыкантша. Только где она, его музыкантша? Небось завела себе хахаля, вот и не едет.
Так страдала, мучилась Инна, еще раз подтверждая всем известную поговорку: "Все мужчины - подлецы, все бабы - дуры".
- Нет, я его не отдам, - сказала она и встала. - Завтра приду как ни в чем не бывало - вроде ничего не заметила. А жена... Как приедет - так и уедет, не больно-то она, видать, в нем нуждается.
Света, подруга, рассказывала: Сережка дал ей отставку в письме - трус еще тот был! - а она возьми да и сделай вид, что письмо то не получила. Перетерпела, переждала, и все устаканилось.
***
- И где же ты его встречаешь? - равнодушно спросил Володя.
- В одной компании, - с запинкой ответила Рабигуль.
- С Машей?
- Маша со своим Саптой, в общине.
- Да уж, вот будет потеха, - хмыкнул Володя. - Совсем твоя подружка свихнулась.
- Просто любит.
- Ты ж говорила, он в сари?
- Что ж, если в сари, так и любить нельзя?
- И он лысый!
- Не лысый, а выбритый. Они там все такие.
Володя и Рабигуль лежали в постели, пили вино - столик был придвинут вплотную - и перебрасывались негромкими короткими фразами. Одной рукой Володя обнял Рабигуль за плечи, другой сжал легонько сосок - это была его обычная ласка, - поднес к губам. Поцелуй был долгим, мучительным: язык кружил и кружил, и Володя, улыбаясь, чувствовал, как сосок набухает, твердеет...