Отвернулся, пошел к машине, ожидавшей его, снова сел рядом с шофером.
А я побежала к себе; наверху, заслышав мои шаги, громко, радостно залаяла Клуша.
Не раздеваясь, я нацепила поводок к ее ошейнику и вышла пройтись с нею возле подъезда.
Ходила по темной, совершенно пустой улице, думала об Ардике, о словах, сказанных им напоследок, и все время мне виделись его понурые, опущенные плечи, когда он шел к машине.
Что за необычно грустные были у него плечи…
Почему мы живем не так, как следовало бы? Почему так неэкономно, расточительно тратим драгоценные, немногие дни, отпущенные нам?! Почему Ардик, хороший, добрый, отзывчивый, живет не в семье с дочерью? Он же любит, любит ее, и она его любит, а все получается как-то не так, совсем не так.
Кто может сказать — почему? Кто?..
5
Мы, газетчики, часто говорим:
— Первая публикация — это как первая любовь, трудно ее позабыть…
Моя первая публикация в газете, посвященная премьере в Театре имени Вахтангова, была напечатана в середине пятидесятых годов, а точнее, в пятьдесят пятом году; в ту пору я заканчивала вечерний факультет Полиграфического института, редакторское отделение, и понемногу начала сотрудничать в ежедневной московской газете, той самой, в которой продолжаю работать по сей день.
Сперва я давала коротенькие информации — в несколько строчек: открытие новой библиотеки, юбилей старого производственника, встреча знаменитой спортивной команды с московскими школьниками, выставка картин советских художников…
В те годы ответственным секретарем редакции был Евсей Евсеич Ефимов, которого в редакции все называли Еее, старый московский журналист, некогда работавший с Гиляровским, Амфитеатровым и с самим Власом Дорошевичем.
По сей день помнятся мне его всегда небрежно выбритые щеки, небольшие темно-коричневые глаза в коротких ресницах, скупая, нечастая улыбка, от которой мгновенно вдруг хорошело его лицо…
Евсей Евсеич был моим крестным отцом в журналистике.
Однажды, когда я в преддверии экзаменов долго не являлась в газету, он позвонил мне.
— Это еще что такое? — спросил он. — Почему тебя нет как нет?
— Как это нет как нет? — удивилась я. — Поверьте, я существую…
— Это я понимаю, — прервал он меня. — Что ты существо не астральное, а вполне реально существующее. Я спрашиваю, почему тебя не видать в редакции?
— Экзамены на носу, — ответила я.
— Если на твоем носу, то тебе и в самом деле следует торопиться, — сказал он. — А если на моем, то, поверь, успеешь…
Я представила себе длинный, хрящевитый нос Еее и не выдержала, рассмеялась.
— Теперь слушай сюда, — голос его звучал серьезно, и тени шутки не было в нем. — Сделай очерк о театральном художнике Громадине. Знаешь такого?
— Еще бы, — ответила я.
Аркадия Ильича Громадина я знаю, должно быть, с детства: он часто приходил к отцу, отец подыскивал для него альбомы с различными видами одежды, Аркадий Ильич ставил в Большом театре и Театре имени Станиславского и Немировича-Данченко классические оперы — «Кармен», «Князь Игорь», «Травиата». Дотошный, очень, как говорил мой отец, порядковый человек, привыкший во всем соблюдать абсолютную точность, он мог часами изучать покрой куртки испанского матадора или испортить груду бумаги, рисуя эскиз платья Виолетты, добиваясь того, чтобы каждая ленточка, каждый штрих был совершенно достоверным, соответствующим эпохе…
— Тогда тебе и карты в руки, — сказал Евсей Евсеич. — Валяй дозванивайся до Громадина, бери материал, состругай всю имеющуюся в наличности стружку, и чтобы через три дня очерк лежал у меня на столе. Даю двести десять строк, ни строчки больше.
Я уже знала, спорить с ним бесполезно. Он никогда, да и никому еще не уступил ни одной строчки.
— Хорошо, — сказала я.
Через три дня очерк, который я назвала выспренно и, по правде говоря, тривиально: «Путь к самому себе», лежал на столе Евсея Евсеича.
— Сколько строчек? — спросил он.
— Двести тринадцать, — ответила я.
— Заранее говорю: даже если они и гениальные, снимаю сразу три строчки…
Я все медлила, не уходила из его кабинета. Он вскинул на меня свои черные, живые глаза.
— А почему вы меня не похвалите? — спросила я.
— Хвалить? — удивился Еее. — За что же?
— Хотя бы за точность.
— Вот еще, — сказал он. — А ну, девочка, гуляй дальше.
— А очерк? — спросила я. — Когда же вы его прочтете?