— Вот оно как бывает, — со вздохом заключил Прахов. — Не ждал, не думал, и пожалуйста, слух себе идет да идет…
— Разве вам это не нравится? — спросила я.
— Ну что вы, — он широко улыбнулся. — Почему не нравится? Очень все это приятно, и мне и, я уверен, моей жене тоже будет лестно про такое узнать, просто, поймите, неожиданно все как-то получилось…
Он тяжело опустился на стул, положил обе ладони на палку. Медленно покачал головой:
— Если хотите знать правду, скажу откровенно: хотя и, повторяю, нам такое вот внимание отрадно и приятно, и очень хорошо, что наши земляки к нам душевно относятся, иначе, полагаю, не писали бы таких вот писем, о каких вы говорите, но признаюсь: смолоду никогда не любил и не признавал никакой похвальбы, а уж теперь, как вы сами понимаете, и подавно…
Повернул голову к сыну:
— А ты, сынок, чего сидишь, словно статуя? Пошел бы да чайник поставил…
Олег мгновенно выскользнул из комнаты. Прахов, улыбаясь, поглядел ему вслед.
— Молодежь нынче нерасторопная пошла, если ей не скажешь и не укажешь, ничего сама, по собственному желанию делать не будет…
Я слушала Прахова, смотрела на него и все никак не могла решить, нравится мне он или нет.
То мне думалось, что он — приятный, располагающий к себе, то почему-то он начинал казаться несколько скользким, очень даже себе на уме; впрочем, сколько раз уже приходилось обманываться, сколько раз это самое первое впечатление подводило меня!
«Не буду ничего предрешать, — мысленно решила я. — Поживем — увидим, поглядим, как оно все будет. Во всяком случае, если так много людей любит и уважает семью Праховых, то, наверное, все-таки они все этого стоят, разве не так?»
Олег между тем вынул из серванта чашки, блюдца, вазочку с вареньем, сахарницу и вьетнамскую плетеную хлебницу, в которую были насыпаны круглые мятные пряники, в другой вазочке был чернослив.
— Прошу, — сказал Прахов, оборачиваясь ко мне. — С дороги горячего чайку — нет ничего лучше!
Я сказала:
— Спасибо, я уже выпила стакан чаю.
— Где же?
— В гостинице, в буфете, рядом с моим номером.
Он усмехнулся:
— Друг мой, разве там умеют заваривать чай так, как я?.. Олег, — позвал он сына.
Олег в этот момент внес в комнату большой эмалированный чайник с кипятком.
— А ну, быстро, — продолжал Прахов. — Возьми заварной чайничек, прополощи хорошенько и тащи сюда, обратно…
То, что он делал, и вправду походило на некое священнодействие.
Сперва Прахов насыпал в голубой фарфоровый чайник пять ложек чая из круглой, красного стекла чайницы, накрыл чайник салфеткой. Потом еще долил воды и снова накрыл. И так несколько раз.
Наконец снял салфетку, налил мне в чашку из заварного чайника чаю, долил кипятка.
— Что скажете?
— Прекрасно, — сказала я. — Такой аромат…
— Самый главный китайский мандарин не сумел бы так заварить, — прихвастнул Прахов.
И в самом деле, чай пахнул упоительно, был необычного темно-золотистого с красноватым оттенком цвета.
— Давно работаете в газете? — спросил Прахов, глядя на меня с дружелюбным вниманием.
— Давно, скоро четверть века.
— Четверть века? Помилуйте!
Быстрые, живые глаза его, похожие на арбузные семечки, сузились.
— Такая молодая на вид!
— Ну, не такая уж молодая, — сказала я.
Олег кинул быстрый взгляд на меня. Уж ему-то, не сомневаюсь, я вовсе не казалась молодой…
— Моя жена тоже очень моложавая, — сказал Прахов. — Никто никогда не дает ей ее лет…
— Наверно, спокойный характер, — сказала я.
Он пожал плечами:
— Пожалуй.
Помешал ложечкой в своей чашке.
— Тут к нам недавно из Смоленска приезжали, хотели о нас телевизионную передачу делать. Так я ни, в какую. Зачем? Мы — люди тихие, привыкли жить незаметно, никого не трогаем, не шумим понапрасну, верно, сынок?
Олег молча сидел, уткнувшись в свою чашку.
— В общем, уехали они не солоно хлебавши, — продолжал Прахов.
Олег вдруг поднял голову:
— Да они же сами сказали, что собираются на той неделе приехать опять, потому что у них сейчас не все было готово…
— Да, верно, — заметил Прахов.
Он улыбнулся Олегу, но мне показалось, что глаза его при этом оставались серьезными, даже, я бы сказала, сердитыми. Губы улыбаются, а глаза сердитые…