— За что? — спросил Олег.
— Как это я сразу не сумела разобраться? Почему я верила, безоговорочно верила всему?
Мне вспомнился покойный Еее. Бывало, он говорил: «Нет ничего обманчивей неоспоримых доказательств».
Как это ни парадоксально звучит, но именно так оно и есть, так и не иначе…
И не раз советовал не доверять словам, верить только очевидным поступкам и еще собственным ощущениям.
А каково, если так подумать, было мое ощущение? Каким показался мне Прахов с самого начала?
Сколько я себя ни проверяла, могла сказать только одно: никаким он мне не показался, человек как человек…
Впрочем, едва увидев его и поговорив с ним, я все никак не могла поначалу решить, нравится ли он мне. Не могла, и все тут!
Поистине, чужая душа — потемки…
Теперь, после разговора с Олегом, многое стало ясно. Словно пелена разом упала с глаз, и я поняла, что улыбается Прахов чересчур часто, чересчур ласково, что в голосе его звучат излишне сладкие, медоточивые нотки; как же было не понять его сразу, спрашивала я себя, этого ласкового и в то же время настороженного, одержимого тщеславием человека? Болтливого и стремящегося выглядеть наивным, играющего в простодушного, мягкосердечного простака…
А до чего же наивной и по-настоящему простодушной оказалась я! Как легко, быстро поверила не только всем этим письмам, но и ему самому и уже почти составила мысленно план будущего очерка, посвященного идеальной семье Праховых…
Обняв себя руками за плечи, я шагала по комнате из угла в угол. Мне вдруг стало холодно, словно была я не в теплой комнате, а где-нибудь в открытом поле, одуваемая всеми ветрами.
— Дела, — говорила я, шагая от окна к двери и обратно. — Ну и дела…
— Вам противно? — спросил Олег.
— Еще как!
— Мне тоже, — сказал он. — Противно и тошно, и в то же время ничего не могу с собой поделать, не могу позабыть, что он — мой отец!
— Об этом не позабудешь! — вымолвила я.
Он кивнул.
— Я все думал, идти рассказать вам или не стоит? Сперва решил, нет, не пойду, пусть оно так и будет, как идет, а потом чувствую, не могу больше молчать…
— Правильно решил, — сказала я.
— Я как увидел, как вы нажимаете кнопку магнитофона, как слушаете отца и лицо у вас при этом сосредоточенное, словно вы музыку серьезную слушаете, я понял, что не выдержу. Что бы потом ни было, а я все равно все вам расскажу… — Он встал со стула. — Самое печальное другое, то, что я люблю его. Привык любить и не могу, как бы ни старался, разлюбить. Не уважаю, это безусловно, не принимаю очень многого и все равно люблю…
— Бывает, — согласилась я.
— Ладно, — сказал Олег. — Я пошел.
— Пока, — сказала я, протягивая ему руку. — Будь здоров. И спасибо тебе.
Он все медлил, не уходил, будто бы хотел сказать еще что-то и не решался. Наконец спросил:
— Вы не будете писать о нас очерк?
— Само собой, не буду.
— Я понимаю.
Он опять замолчал, потом заговорил снова:
— Отец, наверно, будет ждать вас…
— Пусть ждет, — сказала я.
Он подошел ближе ко мне.
— Я вас вот что попрошу, вы, если можно, не пишите о том, что я вам рассказал. В общем, я понимаю, вы очерка о Праховых писать не будете…
— Не буду, — ответила я. — И фотокорреспондента не пошлю сюда…
— Что вы ему скажете?
— Что скажу? — переспросила я. В самом деле, что сказать? Как вообще, быть?
Олег сложил вместе ладони, похлопал одну о другую.
— У меня к вам просьба…
Сказал и запнулся…
— Что за просьба? — спросила я.
Он все медлил, похлопывая ладонями.
— Если можно, не пишите ничего об отце…
— Писать? — переспросила я. — Ты же знаешь, я не буду о нем писать.
— Вы не поняли меня, — продолжал Олег, стараясь не встречаться со мною взглядом, щеки его пылали. — Я вот о чем, я… в общем, мне не хочется, чтобы о моем отце был фельетон…
— Понимаю, — сказала я.
И в самом деле, я понимала его. Он не уважал отца, презирал ложь, которую отец наворачивал одну за другой, но не любить его не мог. Как бы там ни было, а это был его родной отец, и как бы он ни возмущался им, как бы ни злился на него, но не мог заставить себя перестать его любить и жалеть. Может быть, даже жалеть больше, чем любить. Или, впрочем, одинаково?
— Ладно, подумаю, — уклончиво произнесла я.
— Не надо, — снова повторил Олег. — Что с ним тогда будет?..
Я промолчала. Действительно, для отца это большое жизненное крушение, если в газете появится фельетон, который разоблачит все его выдумки и художества. Но ведь он сам во всем виноват. Один он, никто другой…