— Помнишь, — спросил он, — твой отец как-то рассказывал об инерции человеческих поступков? Об инерции делания зла или добра?
— Помню, — сказала я.
Мне вспомнился тот, теперь уже далекий вечер, капель за окном, оглушительный, по-весеннему веселый крик воробьев на еще голых ветвях старого тополя во дворе.
Отец пришел с улицы, сказал:
— Нынче первый по-настоящему весенний день…
Я пошла вслед за ним на кухню. В нашей маленькой семье отец был, как он сам выражался, распорядителем по хозяйственной части.
— Вот, — сказал отец, выгружая на стол пакеты и свертки из своего портфеля (он стеснялся ходить за покупками с сумкой или кошелкой, предпочитал свой старый объемистый портфель), — полюбуйся, хлеб и калачи от Филиппова, просто дышат, не правда ли? Антрекоты я взял у Елисеева, а за берлинским печеньем покатил на троллейбусе в «Националь», только там оно и бывает.
— Мечта, — сказала я, надкусив одну печеньину, сочную и рассыпчатую.
— Где мечта? — спросил, зевая, Игорь, выйдя на кухню. — Покажите мне, как она выглядит, мечта?
Я протянула ему недоеденный мною кусочек:
— Попробуй, тогда сам скажешь…
Он отвел мою руку.
— Одну минуточку, пока не забыл. Вам, Ипполит Петрович, звонили.
— Кто, именно? Вы записали?
Отец почти всех звал на «вы», даже Игоря, которого знал еще с той поры, когда Игорь учился в школе.
— Запомнил, — ответил Игорь. — Во-первых, профессор Красоткин. Кстати, он оправдывает свою фамилию?
— Возможно, лет с полсотни тому назад, а теперь, когда ему под девяносто, вряд ли…
— Значит, профессор Красоткин, потом некто Владиславский. Не актер ли, часом?
— Нет, — ответил отец, заметно помрачнев. — Это мой старинный знакомец, а если говорить напрямик, то давнишний враг.
— Враг? — переспросил Игорь. — Это у вас-то враг? Откуда?
— Папа хвалится, — сказала я. — Папа любит хвалиться, что у него, как и у всех остальных людей, бывают чирьи, болячки и враги…
— Он враг, — снова повторил отец, глаза его стали сразу как бы приглушенными, матовыми. — Мы с ним враждовали еще со времен гимназии, он завидовал мне преотчаянно, хотя внешне жил намного лучше, чем я. Он считал, что мне везет во всем, причем незаслуженно.
— И потому? — спросил Игорь.
— И потому старался мешать во всем, если была возможность, вредил, делал зло, даже, помнится, однажды, в самый лихой год, написал на меня донос…
— Ну да? — сказала я. — Неужели?
Вспомнился Владиславский, он был как-то у нас, тогда еще была жива мама, ласковый, розовощекий, с неизменной улыбкой на изящно очерченных губах. Принес мне какую-то игрушку, то ли медвежонка, то ли обезьянку, и, беседуя с мамой, то и дело оборачивался ко мне, спрашивал:
— А хороша игрушка, верно?
— Верно, — равнодушно отвечала я, меня никогда не интересовали никакие игрушки, с детства я предпочитала только книжки, сперва книжки с картинками, позднее уже без картинок.
— Выходит, я тебе угодил?
Я кивнула в ответ, он сказал маме:
— Чудная девочка…
Отвернулся от меня, и я, каюсь, показала ему язык, потому что не верила ни одному его слову. Не знаю уж почему, а не верила.
Потом пришел отец. Мама вышла на кухню, а отец о чем-то тихо переговаривался с Владиславским.
Изредка я поглядывала на них из своего угла: отец был озабочен, угрюм, а Владиславский цвел нежнейшими улыбками.
Когда он ушел, отец сказал:
— На редкость живучая дрянь.
— Мне он тоже не понравился, — сказала мама.
Я подошла к отцу, спросила:
— Тебе он не нравится? Мне тоже…
— Маленьким детям никто не разрешал вмешиваться в разговор взрослых, — строго произнесла мама, но отец остановил ее:
— Постой, Катя, это просто уже интересно. Чем же он тебе не понравился?
Я подумала немного, прежде чем ответить.
— Он слишком часто улыбается.
— Молодец девочка! — воскликнул отец. — Как же она точно его раскусила! Видишь, — сказал он маме, — еще Тацит утверждал, что нельзя доверять людям, расточающим постоянные улыбки.
Я не знала, кто такой Тацит, но на всякий случай предпочла промолчать, сделав вид, будто бы мне хорошо знакомо это имя. А отец продолжал:
— Диккенс говорил, что четвероногая подлость никогда не догонит двуногую. Золотые слова…
— До чего же ты у нас образованный, — сказала мама, непередаваемо было выражение ее глаз, то ли нежных, то ли с известной долей необидной насмешки. — Обедать-то будешь?
— Буду, — ответил отец. — Только сперва хочу хорошенько вымыть руки.