— Тициановский, — сказала я.
— Что? — не понял он.
— Отец говорил, что Тициан любил рисовать рыжих женщин, помнишь?
Игорь развел руками:
— Прости, не помню, но заранее верю: раз Ипполит Петрович так говорил, стало быть, так оно и было.
Он вынул из пачки сигарету, размял ее пальцами, прикурил.
— Дай мне тоже, — попросила я.
Он удивленно взглянул на меня:
— Неужели ты куришь? Вроде бы раньше никогда не курила?
Разумеется, я не хотела признаться ему в том, что курить я начала сразу же после его ухода. Нашла оставленную им пачку с тремя, кажется, сигаретами, вынула одну сигарету, закурила и немедленно закашлялась.
Однако не сдалась, докурила до конца.
Потом стало нехорошо, головокружение, слабость, тошнота, и все время казалось, вот-вот упаду…
После все-таки привыкла. И втянулась, стала выкуривать по пачке, а то и по полторы в день. Тем более что в редакции нашей, пожалуй, не было ни одного некурящего, кроме разве вахтерши тети Дуси.
…— Почему ты так глядишь на меня? — спросил Игорь. — Я что, наверно, сильно изменился? Постарел?
— Нет, — искренне ответила я, — напротив, ты хорошо выглядишь…
Он переспросил обрадованно:
— Правда?
— Правда, — ответила я. Погасила сигарету, спросила: — Что мама твоя? Жива?
Он покачал головой:
— Нет, уже пять лет, как умерла…
— Я ее немного побаивалась, — призналась я.
— Да, у нее был нелегкий нрав, — согласился Игорь. — Отец был совсем другой…
— К сожалению, его-то я не знала…
Игорь появился в нашей школе, когда я училась в девятом классе. Сел впереди меня, узенькие плечи, нежно-розовый затылок, светлый хохолок на макушке.
Рядом с ним сидел Митя Кокорев, самый большой бузотер нашего класса.
Не знаю, что там у них получилось, но вдруг Игорь подпрыгнул на скамейке, — должно быть, Митя уколол его чем-то острым. Митя громко засмеялся.
Игорь замахнулся на него, Митя откинул голову, и кулак Игоря угодил в чернильницу. Чернила брызнули во все стороны.
И тут наша классная Аделаида Адриановна, мы ее звали Адада, вскочила со своего места, бросилась к ним:
— Это еще что такое?!
Митя с невинным видом поднял на нее глаза, кстати, очень красивые, незабудково-голубые:
— А что? Что случилось?
Несколько мгновений она смотрела на него, потом сказала:
— Передашь отцу, чтобы завтра пришел ко мне!
Обернулась к Игорю и повторила:
— Передашь отцу, чтобы пришел ко мне…
— Нет, — ответил Игорь, — не передам…
Обычно яркие, словно накрашенные щеки Адады побагровели еще сильнее.
— Почему? — с вызывающим видом спросила она. — Что это значит, не передам?
— У меня нет отца, — ответил Игорь. — Отец погиб полгода назад, под Берлином…
Адада мгновенно замолчала, только лицо ее продолжало пылать.
Мы все молчали. Было тихо в классе, так тихо, что стало слышно, как кто-то на каком-то этаже монотонно бубнил какие-то слова, — видно, некий ученик отвечал урок у доски, может быть показывал на карте реки, моря, проливы, горы и перешейки…
С этого дня я поняла, что люблю Игоря. Должно быть, любовь началась с жалости.
Мне стало до слез жаль его. Нет отца, погиб в самом конце войны. Как обидно…
Я была сильно привязана к моему отцу, и я представила себя на месте Игоря, мой отец погиб, не его, а мой, и мне стало страшно…
Домой мы шли с Игорем вместе, благо нам было по дороге.
Я первая подошла к нему, я была не по-девчоночьи бойкой, иные говорили, что мне бы пошло быть мальчишкой.
Я спросила его:
— Ты где живешь?
— На Сретенке, в Малом Головином переулке, — ответил он.
— А я на Рождественском бульваре, — сказала я. — Знаешь, там такой большой темно-серый дом?
— Не помню, — ответил он.
— Так вот, наш дом напротив, на другой стороне, — продолжала я, — двухэтажный особнячок, очень старинный…
— Особняк знаю, — сказал Игорь. — Там на балконе растет дерево?
— Именно на моем балконе, — сказала я. — Бузина, я ее выкопала в лесу…
Он улыбнулся. Лицо его, не очень красивое, пожалуй, скорее, некрасивое, вдруг неожиданно резко похорошело, глаза заблестели.
— Та самая бузина, что в огороде? — спросил он и продолжал: — А в Киеве дядька?
— Вот именно, — равнодушно согласилась я. Потом спросила: — Ты почему перешел в нашу школу?
— Мы поменялись, — ответил он. — Мама сказала, что она не может жить там, где мы жили с папой, и поменялась, отдала две комнаты за одну, зато в центре, на Сретенке.