Мы с Игорем шли ко мне, взявшись за руки. Вошли в подъезд и как бы разом окунулись в отрадную прохладу. Отец стоял в дверях, ожидая нас.
Он тоже волновался, но старался не подавать вида. Спросил с улыбкой:
— На щите или под щитом?
— На щите, — ответила я. — На все сто!
— На девяносто, — поправил меня Игорь. — Все же на девяносто…
— Нет, на сто, — я упрямо стояла на своем. — На сто, и никаких гвоздей!
Игорь начал рассказывать отцу, как это все было. Сперва он несколько раз рассказал мне обо всем, но я снова слушала его с жадностью, будто бы никогда до того ничего не ведала.
— Меня попросили прочитать басню, потом стихотворение, потом показать этюд: прощание на вокзале с любимой девушкой, которая уезжает надолго, может быть навсегда…
— И что же? — спросил отец. — Какую басню вы читали? И какое стихотворение?
— Басню, разумеется, Крылова «Ворона и лисица».
— Я люблю эту басню, — сказал отец. — Помню, еще во втором классе гимназии я выучил ее наизусть…
— Я тоже, — согласился с ним Игорь. — Потому и выбрал ее. А стихотворение взял Блока «О доблести, о подвигах, о славе…».
— «…Я забывал на горестной земле, — продолжал отец, — когда твое лицо в простой оправе передо мной сияло на столе».
Отец оборвал себя, опустил голову. Может быть, эти строки напомнили ему что-то, глубоко притаившееся в памяти, сокровенное, известное лишь ему одному?..
— Ну хорошо, — отец снова поднял голову, с улыбкой глядя на Игоря. — А как прошел этюд?
— Вроде бы ничего. Мне представилось, что наша Настя уезжает очень далеко, скажем, на Северный полюс, на остров Франца-Иосифа, на Колыму, в бухту Тикси, одним словом, мы расстаемся с нею, может быть, навсегда, паровоз разводит пары, пахнет горячим углем, проводники стоят возле вагонов, поездные часы отбивают последние секунды, и я держу Настю за руку, а она молчит, только смотрит на меня, знаете, вот так, как только она одна умеет смотреть, откинув голову назад, прищурясь, будто хочет разглядеть и запомнить получше…
Игорь показал, как я откидываю голову назад, щурю глаза…
— Понятно?
Отец кивнул:
— В общих чертах.
— Потом я вспомнил Бунина, — сказал Игорь. — Его «Одиночество». Пожалуй, самое мое любимое стихотворение…
— И мое тоже, — признался отец.
Игорь помедлил немного, сжал ладони, прижал их к груди
— Дальше, — сказал Игорь. — Дальше вдруг забыл, как это постойте…
Отец медленно продолжал:
— Вспомнил, — сказал Игорь. Голос его вновь зазвучал:
— Последние две строки, на мой взгляд, почти гениальны, — сказал отец. — Квинтэссенция полного, совершенного одиночества…
Мне подумалось, что он обращается сейчас вовсе не ко мне с Игорем, а словно бы отвечает воображаемому, одному ему известному собеседнику.
— Самое мое любимое стихотворение, — вновь повторил Игорь.
— Мое тоже, — сказал отец.
— Ну и вот, — сказал Игорь, — я повторил про себя эти строки — и как в воду головой!
На миг закрыл глаза ладонью.
— Думаю, а вдруг в самом деле она бросит меня, уедет? Полюбит кого-то другого?
Он долго не уходил от нас в тот вечер и опять повторял все то же, что мы уже не раз слышали: как он представил себе, что я ушла от него, и он мысленно прочитал про себя «Одиночество» Бунина и показал членам комиссии этюд, и они прервали его на половине, сказали: «Спасибо, хватит…»
Я вышла проводить его. Была теплая безветренная ночь. Светили звезды, крупные, очень блестящие, какими они обычно бывают в августе. Он повернул ко мне лицо, казавшееся особенно бледным, даже словно бы фосфорическим при свете звезд. Глаза его были печальны.