Я ничего не знала, не подозревала, я вообще терпеть не могла бесцельные, придирчивые расспросы, подозрения, упреки. Главное — я верила ему. Пришел поздно, зашел к товарищу? Разве не может так быть? Не пришел ночевать? Задержался у матери, а там испортился телефон? И так может статься…
Но она не желала ждать. Ей нужен был Игорь весь, полностью, чтобы не делить его ни с кем.
И она настояла, чтобы он ушел от меня. Должно быть, он медлил, долго не соглашался, то ли жалея меня, то ли не желая менять устоявшийся уклад жизни, потом все-таки однажды, декабрьским вечером, ушел совсем.
Именно тогда, когда расцвел «декабрист», что, как говорил Игорь, означало хорошую, добрую примету…
…— Что ты здесь делаешь? — спросил Игорь. — В этом городке? Редакционные дела какие-нибудь?
— Угадал. Приехала собирать материал.
— И что же?
— Полное фиаско.
Он сказал с усмешкой:
— Не нужно быть излишне доверчивой…
Слова его поразили меня своей безусловной точностью. Надо же так! Ничего не зная, ни о чем не догадываясь, он попал в цель, в самую цель…
— Да, — согласилась я с Игорем. — Это ты верно сказал. Излишняя доверчивость не признак большого ума…
— Зато признак благородного сердца, — добавил Игорь.
Я встала, протянула ему руку:
— Будь здоров, желаю тебе, как принято теперь говорить, больших творческих успехов…
— И счастья в личной жизни, — продолжал Игорь. — Но счастья в личной жизни уже не получится. Впрочем, о творческих успехах я тоже не мечтаю…
— Почему?
— Уже не мечтаю, — повторил он. — В театр с каждым днем вливаются новые силы, приходят молодые актеры, окончившие кто ГИТИС, кто театральные училища, бойкие, пробивные, одним словом, современные на все сто!
— Не надо раньше времени причислять себя к старикам, — наставительным тоном произнесла я.
Где-то поблизости, видимо на ресторанной кухне, включили радио, послышались звуки «Лунной сонаты» Бетховена.
— Играет Святослав Рихтер, — определил Игорь.
Он был поразительно музыкален.
— Я сейчас вспомнила, как ты возмущался, — сказала я, — помнишь?
— Чем возмущался? — спросил Игорь.
— Мы шли с тобой из консерватории, после концерта, и ты сказал тогда, что самая великая, страшная, вопиющая несправедливость природы — это то, что она обрекла Бетховена на глухоту…
— Верно, — сказал Игорь. — Я сейчас вспомнил, как это все было, мы шли по Брюсовскому переулку, был душный летний вечер, ты сказала, что, наверное, будет дождь, а я поспорил, сказал, что дождя не будет. Потом мы заговорили о Рахманинове, ты вспомнила, как Ипполит Петрович рассказывал, что однажды ему посчастливилось видеть Рахманинова в консерватории, когда Рахманинов исполнял свой «Вокализ»…
— И два прелюда, — добавила я.
— И два прелюда, — покорно повторил Игорь. — А я тогда сказал, что, наверное, Рахманинов страшно тосковал, когда уехал из России…
— Отец говорил, что вся жизнь Рахманинова за границей была исполнена страданий, — сказала я.
— А потом я вспомнил о Бетховене, — снова заговорил Игорь, — о том, как он играл, кажется, в Вене, бил по клавишам и не слышал, что лопнувшие струны молчат, потому что был глухой…
— Да, помню, — сказала я, — это отец рассказывал, что все в зале плакали, а он ничего не знал и не чувствовал…
— До чего это обидно и несправедливо, — сказал Игорь. — Даже сейчас, когда думаю о том, что Бетховен был глухой, до того жаль его становится…
— Помнишь, отец рассказывал нам с тобой, как умирал Бетховен? — спросила я. — Он сказал тогда, что за его гробом шли считанные люди, всего несколько человек.
— Помню… Подумать только, за гробом Бетховена!
— А ты спросил тогда, кто был с его работы?
Игорь усмехнулся:
— Неужели вот так вот и спросил?
— Именно так. Но что тогда было взять с тебя?
— Все-таки уже был старшеклассником, — сказал он.
Снова, усмехаясь, повторил давние свои слова:
— Кто был с его работы?
— Знаешь, — сказал он немного погодя, — я стал ловить себя на том, что постепенно как-то очень осязаемо старею.
— Чем же? — спросила я.
— Раньше у меня была жадность ко всему. Хотелось знать, как кто живет, куда едут машины на улице, кто о чем думает, кто что чувствует. И до того хотелось иногда пробраться в чужой дом, понаблюдать хорошенько чужую жизнь. А вот теперь уже ничего не хочется знать, машина едет куда-то, ну и пусть себе едет, мне что за дело, встретился на улице человек, у которого, скажем, трагические глаза, а мне неохота разузнавать, почему они у него трагические. В другое время, кажется, непременно бы все разузнал, а теперь — не хочу, как говорится, себе дороже…