И та девушка, в которую он влюбился очертя голову когда-то в юности, было ей тогда лет семнадцать, по общему признанию, справедливо слыла хорошенькой, вся бело-розовая, в ямочках, кудряшки на висках и на лбу, свежий, розовый рот…
Но ни одну из них невозможно было сравнить с Вероникой. Вероника была как-то значительней, крупнее, чем они все, взятые вместе.
Он заметил, многие глядели на нее, а она ни на кого не обращала внимания. Шла сквозь строй взглядов, будто волну резала грудью.
Кое-кто узнавал ее. Еще помнили ту кинокартину, в которой Вероника играла главную роль.
Одна девчушка, проходя мимо, толкнула локтем подругу:
— Смотри, Марина из фильма о пограничниках. Помнишь?
И подруга встрепенулась, всплеснула ладонями:
— Так и есть. Она самая!
Они прошли немного, и Вероника спросила:
— Почему вы не приходите на репетиции?
— А можно? — спросил Полукаров.
— Конечно, можно. Вы же автор.
Он сказал смущенно:
— По правде говоря, я как-то немного стеснялся завести разговор об этом. Честное слово!
Вероника насмешливо скривила губы:
— Чего ж тут стесняться? Это, в конце концов, ваше право.
— Вы так считаете?
— Наверно, не только я одна. Иван Ермолаевич, полагаю, тоже так считает. Приходите, он вам не откажет, уверяю вас…
— Тогда я приду. А когда лучше, по-вашему?
Она задумалась:
— Пожалуй, на той неделе.
— На той неделе?
Внезапно Полукаров удивился самому себе: до сих пор вроде бы жил спокойно, не встречаясь с нею, и вовсе не было трудно из-за того, что не видел ее, а сейчас вдруг ужаснулся: целую неделю не видеться с нею…
— Лучше бы на той неделе, — повторила Вероника. — Тогда уже и второе действие будет попричесанней.
Его умилило это слово, очевидно профессиональное, бытующее среди актеров, — «попричесанней».
Что ж, так тому и быть, пусть будет на той неделе.
— Расскажите о себе, — попросила Вероника, без улыбки, почти строго вглядываясь в его лицо.
— Что рассказать? — спросил он.
— Что хотите. Например, как это вам пришло в голову стать драматургом?
Он усмехнулся:
— Так как-то получилось.
— И все-таки?
— Все-таки? Работал на заводе слесарем, посещал наш литкружок, писал стихи. А потом взял и написал пьесу. Показал ее Илье Альбертовичу.
Он назвал имя знаменитого поэта, искоса глянул на Веронику, знает ли она его.
Вероника сказала:
— Это, по слухам, известный придира.
— Наверно, он был прав, потому что велел мне выбросить пьесу подальше.
— Видно, любит ударные методы.
— Нет, он был прав, — повторил Полукаров. — Теперь я понимаю, на все сто процентов прав…
— И вы выбросили?
— Выбросил и постарался позабыть о ней. И написал еще две пьесы.
— И тогда их постигла та же участь? — сочувственным тоном спросила Вероника.
Он послушно кивнул:
— Точно. Та же участь.
— Но вы не сдавались, — продолжала Вероника. — Не правда ли?
— Во всяком случае, старался не сдаваться и написал еще одну пьесу.
— Эту самую?
— Угадали. И тогда Илья Альбертович велел переписать всю пьесу с начала до конца. Остальное вам известно, Ивану Ермолаевичу моя пьеса показалась.
— И не только ему, — сказала Вероника. — Нам, актерам, она тоже понравилась… — Улыбка тронула ее губы. — Таким образом, вы ушли с завода?
— Еще нет, но, наверно, уйду.
— Стало быть, хотите стать настоящим профессионалом, — произнесла она не то утвердительным, не то вопросительным тоном.
Он согласился с нею:
— Возможно.
Он не сказал ей, что уже подал заявление об уходе. Почему не сказал — и сам не сумел бы объяснить. Решил — скажет в следующий раз.
Следующий раз был не за горами. Полукаров пришел на репетицию. Вероника не смотрела в его сторону, казалась озабоченной, хмурой, режиссер что-то сказал ей, она дернула плечом, как бы не соглашаясь.
Ее партнер Ерофеев — толстый, приземистый, в театре его все дружно звали Гриб, то ли за короткую шею, то ли за непомерно большую для его туловища голову, — спросил:
— Как, Вероничка, начнем, пожалуй?
Она покачала головой:
— Подожди, я еще не готова.
Заложила руки за спину, прохаживаясь по сцене, из угла в угол. Ресницы опущены, брови нахмурены.
Полукаров подумал: «Рисуется, интересничает…»
Позднее, уже хорошо узнав Веронику, он понял, она далека от какой бы то ни было рисовки, ей была присуща поразительная естественность слов, движений, поступков, по правде говоря, редкая особенность для актрисы. Может быть, в этом-то и заключалась половина ее обаяния?