Концерт по заявкам

Наконец наступила тишина. Вероника села на табурет, скрестила длинные свои ноги, обутые в лодочки на высоченном каблуке.

Помреж — угрюмая девица с серьезным, сосредоточенным видом — почти благоговейно подала ей гитару.

Вероника пробежала пальцами по струнам, подкрутила струны, глянула в зал потемневшими глазами.

Полукарову, сидевшему в пятом ряду, почудилось, она глядит на него, только лишь на него одного.

— Я нынче что-то вроде бы не в голосе, — сказала Вероника. — Но раз уж вам так угодно, попробую, попытаюсь…

Это уже были слова по роли. Иван Ермолаевич, сидевший впереди Полукарова, тонким карандашом быстро записал что-то в блокнот.

«Не иначе, какой-то огрех заметил», — тревожно подумал Полукаров.

Снова удивился: неужели переживает за Веронику? Неужели боится за нее? Почему так? В самом деле, почему?..

Она начала петь очень тихо, почти неслышно, едва дергая струны гитары:

Не знаю, как вам бы, а мне бы хотелось,
Чтоб наша планета иначе вертелась.
Чтоб вечное лето планетой владело,
Чтоб солнце нам быстро навстречу летело.

Чтоб день расцветал над землею блаженно,
Чтоб к лучшему были бы все перемены,
Чтоб смерть удалилась несытой навеки,
Чтоб вспять потекли океаны и реки…

— Стоп, — сказал Иван Ермолаевич, хлопнув в ладоши. — А ну, Вероника, еще раз…

Гриб произнес густым, утробным басом:

— А я бы так спел:

Чтоб смерть удалилась несытой навеки,
Чтоб счастливы были бы все человеки!

Как, хорошо?

— Конгениально, — невозмутимо ответил Иван Ермолаевич. — Давай, девочка, с самого начала…

И она начала снова.

Потом в действие вмешался Гриб. Он играл роль старого заводского мастера, популярного на заводе человека, острого на язык и решительно неподкупного ни в чем.

Иван Ермолаевич брюзгливо морщился: Гриб откровенно пережимал, а Иван Ермолаевич, по собственному признанию, не терпел всякого рода «чересчур» и «излишне».

Полукаров ничего не видел, не замечал ни одного огреха. До сих пор все еще никак не мог привыкнуть, что образы, рожденные поначалу только лишь в его воображении, потом на бумаге, вдруг ожили, стали по-своему действовать и жить на сцене.

И если сперва казалось, нет, не таким был задуман старик и главный инженер завода, да и сам директор виделся ему более мужественным и в то же время более раскованным, а героиня совсем, совсем иной, то теперь он считал, получилось полное и всеобъемлющее совпадение. Все герои ему нравились, все были именно таковы, какими он их задумал. А Вероника — лучше всех. Самая красивая, самая обаятельная, самая желанная на всем свете.

В тот вечер, придя домой, он написал стихи:

Приснись мне хотя бы под утро,
Хотя б на минуту всего лишь.
Пускай мне покажется, будто
Ты прочь от меня уходишь.
Куда ж ты уходишь, скажи мне?
Вернешься ль ко мне обратно?..

Дальше ничего не получилось. В голову приходили какие-то банальные, стертые слова, он писал, зачеркивал, снова писал и снова зачеркивал.

Потом встал, вышел пройтись ненадолго. Вернулся примерно спустя полчаса. Элисо сидела за столом, перемывала стаканы после вечернего чая…

Спросила, тщательно вытирая стакан чайным полотенцем:

— Кого бы ты хотел увидеть во сне?

— Во сне? — переспросил Полукаров.

— Ну да, во сне. — Элисо наморщила лоб, вспоминая: — «Приснись мне хотя бы под утро…» Верно?

Он засмеялся. Может быть, чуть громче, чем хотел.

— Тише, — сказала Элисо, — Димка спит. Разбудишь.

Полукаров подошел к своему письменному столу, взял исписанный листок, скомкал его, порвал на мелкие кусочки.

— Напрасно рвешь, — спокойно сказала Элисо, беря другой стакан. — Неплохие строчки, совсем неплохие…

Поначалу она ничего не знала, ни о чем не догадывалась.

Полукаров как-то взял ее на репетицию, она сказала:

— Вахрушева лучше всех. Ты не находишь?

Хорошо, что в зале было темно и Элисо не увидела внезапно вспыхнувшего на щеках Полукарова румянца.

— Да, ничего, — пробормотал он.

— Не ничего, а превосходно играет, — горячо возразила Элисо. — Просто замечательно!