— Все такая же? А по-моему, я постарела.
— Неправда, — горячо возразил он. — Ни на один день!
— Постарела, — повторила Вероника грустно. Подошла к зеркалу, придирчиво вглядываясь в свое лицо, сказала, не оборачиваясь: — Душой постарела, это самое главное, если хочешь. Временами мне кажется, что я очень-очень старая, древняя-предревняя старуха…
Он усмехнулся:
— Не говори ерунды.
— Нет, правда, я не шучу, не притворяюсь.
Ее глаза печально и отрешенно смотрели на него в зеркале.
— Это все война, — убежденно произнес Полукаров. — В войну мы все не то чтобы постарели, а повзрослели, возмужали, это уж точно.
Подошел к ней, схватил на руки, словно маленькую, стал ходить с нею по комнате, приговаривая, словно баюкая:
— Теперь все будет хорошо. Забудь о плохом, война кончилась, кончилась навсегда.
— Навсегда, — повторила Вероника, закрывая глаза, как бы убаюканная его словами.
— Да, — сказал он. — На веки вечные. Погляди в окно, видишь, спокойное небо, больше никогда ни одного налета, ни одного-единого, все вокруг спокойно и мирно, видишь?
— Вижу, — сказала Вероника, обеими руками обняла его за шею, прижалась щекой к его щеке.
Как-то само собой получилось, что он остался жить у Вероники, хотя Лешка Коробков, недавно вернувшийся из госпиталя, усердно приглашал Полукарова снова поселиться у него.
Лешка почти два года провоевал в партизанском краю, в Полесье, был там ранен в грудь и в ногу и перевезен на самолете на Большую землю.
Пролежав в госпитале около трех месяцев, он снова вернулся на свое, как он выражался, привычное лежбище в Староконюшенный.
— Давай, — зазывал Лешка Полукарова, — переезжай ко мне, будем парубковать вместе.
Полукаров отмалчивался, но Лешка не отставал от него:
— Думаешь, буду тебе досаждать нытьем и жалобами? Не бойся! На мне, как на собаке, все уже зажило, и я снова здоров и бодр!
Лешка отпустил длинные казацкие усы, старившие его, повсюду ходил с палкой, на которую легко опирался. Полукаров думал, что палка Лешке не очень-то нужна, скорее для фасона, на груди Лешки сияли новенький орден Красного Знамени и медаль «За боевые заслуги».
В конце концов Лешка все понял и перестал донимать Полукарова усиленными приглашениями.
Как-то Полукаров спросил его:
— О моих ничего не слыхал?
— Нет, — ответил Лешка. — Ничего.
Полукаров позвонил туда, где жил некогда с семьей; о, какими далекими казались те годы, далекими, давным-давно миновавшими…
Никто ему не ответил. Может быть, переменили номер? И так случается. Или Элисо с Димкой еще не вернулись из эвакуации?
Однажды Полукаров отправился навестить свою старую квартиру, вбежал на третий этаж, позвонил долгим звонком, так звонил он когда-то, возвращаясь домой, и Димка, заслышав звонок, кричал: «Папка идет!» — и бросался к дверям, силясь открыть и не доставая до замка.
Полукаров не хотел звонить тем давним, условным звонком и все-таки позвонил, как-то само собой, непроизвольно у него получилось, но тут же пожалел, хотя уже невозможно было что-либо исправить, надо было ждать, пока откроют дверь. Однако за дверью была тишина. Должно быть, и в самом деле Элисо с Димкой еще не вернулись.
До того как Полукаров ушел на фронт, он решил повидаться с Элисо и с сыном. Позвонил в дверь, Элисо открыла ему, он не успел и слова вымолвить, как в коридор выбежал Димка, закричал:
— Папка, папка пришел!
Полукаров протянул к нему руки, но Димка вдруг разом потускнел, набычился, заложив руки за спину, исподлобья глядел на отца.
— Димка, — позвал Полукаров. — Что же ты, сын?
Димка отвернулся от него, опустив голову, побрел обратно, в комнату. Плотно закрыл за собой дверь.
— Оставь его, — негромко сказала Элисо.
— Что это с ним? — спросил Полукаров. — Почему он не хочет подойти ко мне?
Несколько мгновений Элисо молча глядела на него. Даже в полутемном коридоре было видно, как сильно и ярко блестят ее продолговатые, чуть скошенные кверху глаза.
— Неужели трудно догадаться? — спросила. Помолчала, ожидая, что он скажет, но он ничего не сказал, и она продолжала: — Мальчик все время, все эти месяцы спрашивал, где же ты, почему не приходишь…
Голос ее прервался. Она силилась удержать слезы, глядя прямо перед собой, — смуглое, тонко выпиленное лицо, полукружья бровей над глазами, прелестный рот, над верхней, немного припухшей губой темнеет пушок — Лешка Коробков как увидел, сразу воскликнул, вне себя от восторга: «Красавица! Красавица с персидского ковра, царица Тамара в вискозовом платье с подставными плечами!»