Он спросил однажды:
— Помнишь, как ты меня на фронт провожала?
— Помню.
— Ты мне тогда дала свою маленькую фотографию, ту, в летнем платье, а я ее потерял…
— Потерял? — переспросила Вероника. Задумалась на миг. — Это дурная примета.
— Вот еще, ты, оказывается, в приметы веришь, а я не знал.
Она не ответила на его улыбку, сказала снова убежденно, невесело:
— Дурная примета, лучше бы не терял…
— Или, если потерял, не говорил бы, — продолжил он.
Она кивнула:
— Да, лучше бы я не знала.
Чтобы как-то отвлечь ее от грустных мыслей, он спросил:
— Помнишь, как я тебя встретил в Ленинграде?
— Помню, — ответила Вероника. — Как не помнить…
В тот вечер она уезжала в Ленинград «Стрелой». Пригласила студия «Ленфильм» на пробу.
Полукаров провожал ее. Они стояли возле вагона, Вероника зябко ежилась в легком пальтеце, потом откинула капюшон, в мерцающем, почти призрачном свете фонарей волосы ее внезапно засветились.
— У тебя словно нимб вокруг головы, — сказал Полукаров. Вероника провела ладонью по лицу, как бы сгоняя что-то, мешающее ей:
— Ужасно боюсь, вдруг ничего не выйдет? Вдруг не подойду?
— Выйдет, — уверенно сказал Полукаров. — Непременно выйдет, и ты подойдешь, не сомневаюсь!
Они расставались впервые. Как обычно, во время проводов хотелось говорить о многом, об очень многом, но слова приходили на ум какие-то невыразительные, стертые.
— Когда приедешь? Если сумеешь, позвони. Не задерживайся, я буду скучать, так и знай…
И лишь тогда, когда поезд тронулся и Вероника в последний раз махнула ему ладонью, он, припомнив все то, что хотел сказать и не сказал ей, вдруг ринулся по перрону вслед за составом, словно это был вопрос жизни и смерти — непременно, во что бы то ни стало увидеть ее руку, а если посчастливится, и ее лицо, пусть на один лишь миг…
Когда рано утром Вероника вышла из вагона на ленинградском перроне, Полукаров встретил ее с букетом розовых астр, веселый, сияющий, свежеумытый.
— Ты? — только и произнесла Вероника. Даже огляделась вокруг, будто не верила, что очутилась в Ленинграде.
Все объяснилось просто: проводив Веронику, Полукаров помчался на Внуковский аэродром к знакомым летчикам и с попутным самолетом вылетел в Ленинград.
— Просто до чертиков захотелось увидеть тебя, — сказал он.
Обратно ехали вместе, в международном вагоне, все той же «Красной стрелой». Вероника была веселой: пробы вроде бы понравились, можно было надеяться, что все будет в порядке и ей поручат главную роль в новом фильме. Но ничего не вышло, сниматься ей не пришлось — война.
Постепенно, один за другим московские театры начинали работать. И театр, в котором служила Вероника, также открыл сезон.
Полукаров мечтал, чтобы наконец поставили его пьесу, ведь, в сущности, все уже было готово, и генеральная тогда, перед самой войной, прошла хорошо. Однако Иван Ермолаевич, сильно постаревший и как-то пооблинявший за годы войны, почему-то молчал, не заговаривал о спектакле по пьесе Полукарова; однажды Полукаров зашел к нему в кабинет, сразу же, с места в карьер спросил:
— Ну, как все-таки, собираетесь ставить мою пьесу или успели отказаться от этой мысли?
— Что вы, голуба, — пропел Иван Ермолаевич, глядя на него уже по-стариковски мутными, как бы покрытыми пленкой глазами. — Как это отказаться? И почему это вам пришло в голову?
Однако в плане репертуара были совсем иные постановки, а о пьесе Полукарова, как говорила Вероника, пока что слыхом не слыхать.
— Пока подожди, — сказала Вероника, — потом, надеюсь, что-нибудь как-нибудь прояснится…
Он подумал и согласился. Не стоит пороть горячку, может, и в самом деле со временем все станет на свои места…
Вероника теперь каждое утро уходила в театр на репетиции. Иван Ермолаевич решил возобновить два старых спектакля: «Сирано де Бержерак» Ростана и «Бешеные деньги» Островского. Во втором спектакле Вероника играла Лидию, была увлечена своей ролью, взволнованно рассказывала Полукарову, как ей завидуют в театре, даже мужчины и те не могут скрыть своей зависти, даже Гриб и тот сказал как-то:
— Вот погоди, уйдет наш Иван, придет новый, кому ты не покажешься, что тогда запоешь?
Полукаров искренне возмущался. Ну и мужики пошли, хуже самой отвратной сплетницы!
— Честное слово, невозможно поверить, что бывают такие вот человекообразные, — сказал он. — Неужели тому же Грибу не совестно? Ведь он вроде бы к тебе хорошо относился…