— У нас в театре все друг к другу вроде бы хорошо относятся, — с горечью произнесла Вероника.
— Так бывает только в театральном мире, — решил Полукаров. — Подчас мне жаль, что ты актриса!
— И все-таки я не могла бы быть никем иным, — призналась Вероника, и он знал, она не лукавит, не притворяется, что есть, то и есть на самом деле.
Полукаров демобилизовался и после долгих уговоров согласился стать спецкором большой столичной газеты.
— Плохо то, что придется ездить в командировки, — сказал он Веронике.
— Чем плохо? — не поняла Вероника.
— Буду отрываться от тебя, а это для меня вовсе не желательно.
Он ожидал, что она скажет: для меня тоже нежелательно, но она ничего не сказала, как не слышала. И он не стал продолжать.
Ездил он, к своему удовольствию, не очень часто, не более одного-двух раз в месяц. И ненадолго, на два, от силы четыре дня.
Возвращался всегда с некоторой боязнью, как там Вероника, с тревогой, в которой сам себе не хотел признаться, останется ли она с ним или вдруг он ее больше никогда не увидит, она уйдет от него навсегда, навеки и не обернется даже…
Он понимал, страхи его, должно быть, любому здравомыслящему человеку покажутся странными, может быть смешными, и потому он стеснялся признаться даже Лешке Коробкову, а тот, умница, все понимал без слов, однажды сказал:
— А ты в ней ни капельки не уверен, что, неправду говорю?
— Правду, — признался Полукаров и, помедлив, спросил: — Это хорошо или плохо?
Скупо прорезанные, неяркие Лешкины глаза смотрели на него с неподдельной жалостью. Может быть, Лешка хотел как-то его ободрить, но в силу врожденной привычки всегда говорить одну только правду не сумел совладать с собой.
— Чего ж тут хорошего, — сказал, как рубанул наотмашь.
Полукаров невольно вздрогнул, недаром говорят, словом убить можно, да еще как можно…
В тот же вечер он отправился в театр встретить Веронику, так уж у них было заведено, он ее каждый раз встречал и, если бывал свободен, провожал в театр.
Вероника казалась усталой, круги под глазами, на щеках лихорадочный, нездоровый румянец.
— Наш Ермолаич окончательно замучил нынче, — сказала. — Все не по нем, все не так…
— Придирается? — спросил Полукаров.
— Кто его знает, — неопределенно ответила Вероника. Должно быть, ей не хотелось разговаривать, хотелось идти молча, думать о своем. Он понял, не стал больше ни о чем спрашивать, молча шел рядом, время от времени поглядывая на нее.
Теплое, необычайно нежное чувство владело им. Самая родная, роднее нет никого, его боль, его кровинка, долгожданная, наконец-то сбывшаяся радость!
Дома он уложил ее на тахту, принес из кухни кувшин, налил молоко в кружку.
— А ну, — сказал. — Пей, моя маленькая…
Она пила молоко маленькими глотками, над верхней губой у нее выросли молочные усы, глаза блаженно блестели.
— Вкусно? — спросил он, забирая у нее пустую кружку.
Вероника кивнула:
— Ужасно люблю молоко, это у меня с детства.
Он отнес кружку на кухню, вымыл ее под краном. Старуха соседка, стоявшая возле плиты, сердито покосилась на него:
— А сама хвора встать и вымыть? Все для нее будто раб какой делает, для королевы бесценной!
«Вот именно, для королевы бесценной», — хотел было ответить старухе Полукаров, но промолчал. Ведь каждое недоброе слово, обращенное к кому-то другому, может так или иначе повредить Веронике.
Он снова сел на тахту, рядом с Вероникой, взял плед, укутал им ее ноги.
— Хорошо тебе сейчас? — спросил.
— Ничего, — ответила Вероника.
Щеки ее слегка порозовели, кругов под глазами как не было. «Немножечко пришла в себя», — подумал Полукаров.
— Мне бы хотелось, чтобы ты знала обо мне все-все, — сказал он. — Чтобы я перед тобой как лист перед травой, ни одной самой крохотной заначки, ни единого темного пятна, пусть все будет открыто и ясно как на ладони!
— Пусть, — согласилась Вероника.
— С чего бы начать? — задумчиво произнес он. — Что бы такое вспомнить?
Подумал немного.
— Знаешь, я люблю смотреть на стариков, на мужа и жену, которые прожили друг с другом вместе многие годы. Очень они трогательно выглядят, ты не находишь?
— Как-то не думала об этом, — ответила Вероника.
— А я думал, — сказал Полукаров. — Всегда, как увижу на улице пожилую пару, идут рядышком, поддерживая друг дружку, у меня, я чувствую, сердце начинает биться сильнее.
— А ты, оказывается, не лишен сентиментальности.
— Нет, это не то. Просто, как бы тебе объяснить, гляжу на стариков, вместе им, должно быть, все полтораста, за плечами, видать, большая, длинная жизнь со всеми ее ухабами, неровностями, сложностями, а ведь вот же выдержали, не сломались, не разошлись и теперь идут себе рядышком, плечом к плечу.