И все-таки надо, непременно, во что бы то ни стало надо переделать все, с самого начала. Что бы ни было, а это прежде всего!
Вернувшись из театра, Вероника застала его все еще за столом. Углубившись в чтение рукописи, он даже не расслышал ее шагов за спиной.
— Что с тобой? — спросила она. — Что ты читаешь с таким упоением?
Он поднял на нее туманные, почти отрешенные глаза:
— Попробуй угадать!
— Не собираюсь. Надеюсь, сам скажешь.
— Если хочешь, скажу.
— Хочу. Говори!
— Я перечитал пьесу.
— С чем тебя и поздравляю…
— Нет, — сказал он горько. — Поздравлять меня, мой дорогой, не с чем.
Она скинула пальто, села напротив него на тахту:
— Вот как? Почему такое самобичевание? В чем таятся причины его?
Вероника улыбалась, но он безошибочно почувствовал, она силой заставляет себя улыбаться, сейчас ей, увы, далеко не до улыбок…
— Не пойму, в чем дело, то ли время уже совсем другое, то ли я так сильно изменился, но мне пьеса активно не нравится.
Несколько мгновений она молчала, потом спросила негромко:
— Нет, ты серьезно?
— Вполне серьезно, серьезнее не бывает.
Она произнесла совсем по-детски, тоном, растрогавшим его:
— А я ни о чем не догадываюсь, учу себе роль…
Он встал из-за стола, обнял ее, провел рукой по светлым волосам, чуть растрепанным:
— Милый мой, что же прикажешь делать?
Она пожала плечами:
— Не знаю. Может быть, тебе это кажется? Сам к себе придираешься?
— Нет, — он нахмурился, произнес короткое это слово жестко, словно отрезал. — Нет, не кажется. И поверь, вовсе я к себе не придираюсь…
Внезапно поймал ее взгляд, удививший его непонятным выражением. Она глядела на него в упор, словно никогда до того не видела, словно был он ей чужим, решительно незнакомым.
— Ты что? — спросил он.
— Ничего.
Она села к зеркалу, стала расчесывать волосы, сперва гребенкой, потом щеткой. Заплела на ночь косу, взяла полотенце, пошла в ванную. И все это молча, без единого слова.
Он плохо спал, однако, чтобы не разбудить Веронику, старался лежать тихо, делая вид, что спит. Кажется, она тоже притворялась спящей, и ни разу ни он к ней, ни она к нему не повернулись, не произнесли ни слова.
Утром она как ни в чем не бывало сказала ему:
— Доброе утро…
— Доброе утро, — ответил он. — Ты скоро уходишь?
— Сегодня мне надо в театр немного позднее…
— Отлично, — сказал он. — Значит, я успею приготовить завтрак.
Это был негласный их уговор, все хозяйственные, бытовые заботы он добровольно взял на себя. И Вероника принимала это как должное.
Он приготовил овсяную кашу, пожарил яичницу, сварил кофе.
Прихлебывая из чашки горячий, очень крепкий кофе, она спросила:
— Так как? Не передумал еще?
Он понял, она спрашивает его о том, что он собирается делать с пьесой.
— Я не хочу, чтобы моя пьеса была поставлена в таком виде…
Вероника удивленно взглянула на него.
Он не хотел признаться, но его задевало ее отношение к нему. Стало быть, для нее важнее, чтобы спектакль, в котором она участвует, появился в свет, а не то, что его, автора, не устраивает старый вариант. Хоть бы спросила, а что именно ему не нравится, против чего он восстает… Она в момент разгадала его мысли:
— Что, все-таки решил переделать?
— Долго рассказывать, — ответил он.
— А все же, — настаивала Вероника. — Неужто мне не скажешь?
— Тебе? — он невольно улыбнулся. — Тебе скажу все.
— Тогда говори!
— Понимаешь, прошла целая эпоха с того момента, когда я написал пьесу, — начал Полукаров. — Постой, не перебивай меня, я не оговорился, именно эпоха прошла, ведь я написал ее перед войной, потом была война, потом окончилась, и вот теперь, спустя огромный промежуток времени, я перечитал эту пьесу уже другими, совсем другими глазами, которые видели то, чего тогда, в ту пору, им не пришлось видеть.
— Что же? — спросила Вероника.
Он ответил:
— Да хотя бы войну!
Она хотела сказать что-то, может быть, возразить ему или, возможно, согласиться, но в эту минуту в дверь постучали. Полукарова вызвали к телефону. Он вышел, поговорил немного, вошел обратно, торопливо сказал:
— Мне надо срочно в редакцию, там следует кое-что сократить в последнем материале, а потом я иду в театр, к Ивану.