— Ну, я бы не сказал, что другая, — ответил Полукаров. — Сюжет-то остался тот же!
— Это так, — согласился Иван Ермолаевич. — Что есть, то есть, но действующие лица совершенно неузнаваемы…
— Вам нравится? — напрямик спросил Полукаров.
Иван Ермолаевич помедлил, прежде чем ответить:
— Профессионально, возможно, и более отточено, все пригнано так, как следует, но первый вариант был, как бы вам сказать… — Он замялся в поисках нужного слова: — Он был более непосредственный, а потому и казался натуральнее, естественней, органичней…
— А мне нравится этот вариант куда больше, — не уступал Полукаров.
Неожиданно Иван Ермолаевич сказал миролюбиво:
— Быть по-вашему…
— Ну что ж, — сказал Полукаров. — По-моему так по-моему.
Он невольно дивился самому себе, никогда раньше он бы не мог разрешить себе разговаривать с главным режиссером театра в таком тоне. Что же произошло с ним? Почему он стал такой? Ведь тогда, до войны, когда он впервые пришел в театр, он благоговейно прислушивался к каждому слову старого режиссера, а о том, чтобы поспорить с ним, возразить ему, не согласиться, об этом не могло быть и речи, Если бы, скажем, он, Полукаров, получил за эти годы широкое признание, если бы познал шумный успех, тогда еще можно было бы понять его самоуверенность и твердость.
«Просто я стал старше, опытнее, хладнокровнее, — подумал Полукаров, подумал о самом себе отстраненно, беспристрастно, словно о ком-то постороннем. — И потом произошла некоторая переоценка ценностей, когда-то, немыслимо давно, до войны, мне казалось, поставить пьесу в театре — это предел мечтаний, счастье, самое что ни на есть, а теперь, став старше на целую войну, я вдруг осознал, что счастье в другом, в чем-то, не всегда понятном, но в другом…»
И еще он подумал: «Старше на целую войну» — это хорошо, надо бы записать».
Но тут же что-то отвлекло его, и он позабыл записать.
В тот же вечер Полукаров сказал Веронике, что сдал в театр новый вариант.
— Знаю, — отозвалась она. — Ермолаич объявил, завтра — читка.
— Интересно, как тебе покажется второй вариант? — спросил Полукаров.
Она промолчала, как не слышала. И он не стал больше допытываться.
Читка была не на следующий вечер, а спустя два дня. Полукаров задержался в редакции, срочное задание, не мог прийти; поздно вечером Вероника, вернувшись из театра, сказала:
— Все прошло хорошо, актеры приняли твой вариант.
Она произнесла эти слова спокойно, почти бесстрастно, ему показалось, что именно ей пьеса не понравилась, именно ей. И он спросил ее:
— А как тебе?
Она пожала плечами:
— Не знаю…
— И все-таки, — настаивал он, — скажи, как тебе, понравилось?
Она снова повторила:
— Не знаю… — Потом подумала, сказала: — По-моему, первый был как-то живее…
— Это тебе кажется, — сказал он.
Она не стала спорить:
— Возможно.
Он сказал полушутя:
— К тому же, думаю, тебе просто неохота учить новые слова, их там немало во втором варианте…
Как бы нехотя она улыбнулась:
— Уж ты скажешь…
День премьеры приближался, была объявлена генеральная; Полукаров почти не видел Вероники, она уходила на репетиции рано утром, а когда он являлся из редакции домой, уже спала крепким сном.
Однако утром он все-таки ухитрялся встать раньше нее, приготовить ей завтрак под осуждающим взором сердитой соседки, тщательно устанавливал на подносе чашку, молочник, сковороду с яичницей, нарезал батон тонкими ломтиками, так любила Вероника, и нес все это в комнату, где Вероника, уже причесанная, одетая, сидела у зеркала, привычно внимательно разглядывая свое лицо.
Она принимала его заботы как должное, не спорила с ним, не подшучивала, но как-то сказала:
— Ты меня вконец избалуешь. Так не годится.
— Почему? — спросил он.
— А вдруг случится так, что мы не будем вместе и кто-то другой не будет меня так баловать, каково мне будет?
— А мы всегда будем вместе, — ответил Полукаров, старательно улыбаясь, чтобы она не поняла, как вдруг резко и больно отозвались в душе эти ее слова.
Вероника переспросила:
— Всегда? Ты уверен, что мы будем всегда?
— Да, — ответил он, — конечно, уверен, а ты?
Она покачала головой:
— Как можно быть уверенным, когда мы, люди, все не навсегда, разве не так?
— Пока я жив, я не представляю себе жизни без тебя, — ответил Полукаров.
Однажды он сказал ей:
— Ты очень добрая.
— Кто? Я? — удивилась Вероника, подумала, пожала плечами: — Нет, я никогда не была ни доброй, ни злой, просто старалась выработать в себе доброту.