— Как это — выработать? — не понял он.
— А вот так. Ведь доброту тоже можно выработать, стараться быть по возможности доброй, терпимой, не раздражаться попусту, не злиться…
— Лешка Коробков говорит: не злись, не ревнуй, не завидуй и проживешь сто лет, — сказал Полукаров.
Вероника замахала на него обеими руками:
— Вот уж чего не хочу, не желаю жить так много, надоест…
— А вдруг не надоест? — спросил он. — Во всяком случае, я постараюсь, чтобы тебе не надоело, если, разумеется, сам к тому времени буду жив…
Она повела на него глазом, словно хотела сказать что-то, и все-таки промолчала. А ему в этот момент подумалось: «Если к тому времени мы будем вместе… Может быть, мне передались ее мысли?» — спросил он себя, глянул на Веронику, она смотрела на него ясно, открыто, и он на миг устыдился своих мыслей.
— Как, проводишь меня? — спросила Вероника.
— Увы, — ответил с сожалением Полукаров. — Надо писать очерк.
— Тот, что привез из командировки?
Он кивнул:
— Тот самый.
Примерно дней десять назад он был в командировке в Тульской области.
Полукаров любил ездить, видеть и узнавать все новое; если бы не Вероника, не страх за нее, как бы чего не случилось с нею, пока он в отъезде, как бы она не отвернулась от него, он бы с радостью ездил куда угодно, в любой город, поселок, деревню…
Обычно уже в поезде он начинал приглядываться к окружающим его людям, прислушиваться к разговорам, подмечая что-то наиболее характерное, бросающееся в глаза.
На этот раз с ним рядом сидели две старухи — мать и дочь, матери лет под девяносто, дочери, естественно, на двадцать лет меньше.
Дочь уговаривала мать переехать к сыну в город, мать возражала:
— Куда мне трогаться? Всю жизнь в деревне прожила, здесь и помру…
И, что больше всего поразило Полукарова, обе, и мать и дочь, стали серьезно, как-то удивительно деловито и трезво обсуждать будущие похороны матери.. Сама старуха говорила, вытирая натруженными, темными пальцами сухие губы:
— Стало быть, платье пусть будет то, которое наверху в укладке лежит, серенькое в крапинку, найдешь?
— Конечно, найду, — отвечала дочь. — А платок какой?
— И платок там же, рябой, с каймой серой, в розовую бумагу завернутый, а главное, не забудь батюшку из Скуратова позвать, нашего не надо, ну его, а скуратовского — это в самый раз. Не забудешь?
— Не забуду, — обещала дочь.
— И на поминки Прохора не пускай, всех, кого хочешь, приглашай, а его не надо, не хочу, чтобы он пришел да за упокой моей души пил…
— Не бойся, не придет, — успокаивала ее дочь. — А ежели придет, я его сама как есть вытолкаю…
Полукаров слушал, дивился. Что за простота, что за обыденность, ведь говорят о самом страшном, самом значительном — о смерти. Причем не притворяются, само собой, не играют, а и вправду относятся к смерти буднично, как к чему-то неизбежному, равно ожидающему каждого на земле.
Должно быть, в этом заключено подлинное нравственное здоровье, в таком вот трезвом отношении к смерти, в небоязни ее…
Обе женщины вылезли из вагона, а Полукаров еще долго вспоминал обеих, еще долго слышался ему хриплый, негромкий голос старухи:
— И на поминки Прохора не пускай…
Поезд немного опоздал, Полукаров едва успел забросить свой чемоданчик в гостиницу и прямиком направился на завод: там было открытие профилактория для рабочих; вот об этом самом профилактории Полукаров должен был писать очерк в газету.
— Получится у тебя? — спросила Вероника.
— Надо, чтобы получилось, — ответил Полукаров, — тема вполне достойна.
— Это что-то вроде санатория?
— Вроде, — согласился Полукаров, — только без отрыва от производства. Люди трудятся в своих цехах, а после работы вместо того, чтобы идти по домам, отправляются в профилакторий, где их кормят, развлекают, врачи их осматривают, прописывают лекарства…
Полукаров оборвал себя, увидел: глаза Вероники рассеянно и скучающе скользят по сторонам.
Прости, — сказал, — тебе, наверно, неинтересно?
Она улыбнулась:
— Да нет, что ты, это все страшно интересно, но мне просто уже надо идти…
— Да, — заторопился он. — Я понимаю. Конечно, иди…
Было тихо в квартире, соседи разошлись по своим делам, Полукаров раскрыл машинку, положил на стол возле себя пачку папирос, спички, придвинул стопу белой бумаги.
Перелистал свой блокнот: так, значит, как говорится, начнем, пожалуй…
А начать, как и всегда, труднее всего. Он исписал множество листов бумаги — все не так.