Довольно долго они сидели молча, пока тишину не нарушил какой-то шорох на лестнице. Казалось, будто кто-то хочет незаметно проскользнуть мимо дверей салона.
— Это он, — быстро произнесла фрау Альтеншуль, — и он намерен улизнуть.
Однако она обманулась. Левански вошел, извинился за опоздание, сел на диван довольно далеко от сервированного чайного столика, невзирая на то что фрау Альтеншуль указала ему на ближайший к себе стул, и попросил быть к нему снисходительнее. По его утверждению, он не может по вечерам пить ни чай, ни кофе, так как приходит от них в сильное возбуждение. Он сидел нарочито прямо, нога на ногу, упершись затылком в спинку дивана. Широко раскинув руки и обхватив подлокотники — жест, учитывая ширину дивана, не совсем изящный, делающий его фигуру несоразмерной, — он смотрел на фрау Альтеншуль и в то же время старался, чтобы в его взгляде нельзя было прочесть и намека на предупредительность. Все это говорило о том, что он нарочито сохранял дистанцию и не давал повода хозяевам думать, что он надел фрак ради них.
Фрау Альтеншуль была рассержена. Она считала, что у Левански не было оснований подобным образом отвечать на ее заботу, в конце концов ему должно льстить ее внимание. В голову лезли самые разные мысли:
«К чему этот фрак?! Он что, назло его надел, чтобы подчеркнуть, что его вынудили, что он готов, чего бы это ему ни стоило, выступить сегодня в концерте?!»
Ей захотелось поскорее уйти из комнаты. Выручил Либерман:
— Хорошо, что вы пришли. Мы хотели с вами поговорить.
И в свойственной ему манере беззастенчиво уставился на Левански.
— Понимаю, — продолжал он, — вы не хотите давать концерты. Мне тоже надоело все время писать картины. Рано или поздно, полагаю, надо будет положить этому конец. Все-таки я умер в возрасте около девяноста и, следовательно, имею право так говорить. Все, что мне отмерило время, я использовал. Но вы, молодой человек, — он сощурил глаза, чтобы получше рассмотреть Левански, который сидел в тени, — вы должны наверстать упущенную жизнь сейчас, после смерти, так как вам не позволено говорить о прожитых годах в навсегда ушедшем времени, неважно, были ли они счастливыми или нет.
У фрау Альтеншуль зародилось опасение, что Левански в силу своего возраста останется равнодушен к поучительным сентенциям старого художника. Но нет, они задели Левански, по-прежнему сидевшего прямо, раскинув руки в стороны. По крайней мере, его явно ошеломили последние слова Либермана о наверстывании жизни после смерти. Художник продолжал:
— Я слышал, вы повстречались в Тиргартене с призраком, в существовании которого я сомневаюсь. Фрау Альтеншуль и, как я теперь понимаю, вы тоже, не может отделаться от ощущения, будто ее убийцы ходят за ней тенью. Нынче мы сами превратились в тени и не можем причинить друг другу вреда. И если бы у фрау Альтеншуль не было, как и у вас, убедительных причин постоянно возвращаться к страшным воспоминаниям о совершенном над ней насилии, никто, поверьте, не увидел бы меня в салонном обществе с бокалом шампанского. Мне это всегда было противно.
Левански убрал руки с подлокотников, достал из нагрудного кармана платок и принялся протирать стекла очков. Одно из стеклышек выскочило из оправы, возможно, он слишком сильно надавил, но он отнесся к этому равнодушно и заученным движением — щелк — вставил его обратно, точно повторял эту операцию много раз.
— Да, мы берлинцы, — сказал Либерман, — но буду с вами откровенным: я не желаю, чтобы этот город пережил очередной расцвет после падения.
— Лучше всего, — вмешалась фрау Альтеншуль, — если бы тот процветающий Берлин, в котором живут мертвые, и вовсе был не Берлином. Попробуйте по крайней мере привести в порядок предложенный вам дом на Кёнигсаллее. На этом месте стоят отвратительные современные коробки, но вы не обращайте внимания.
К полуночи зарядил частый дождь, где-то вдалеке над городом громыхала гроза. Юго-восточный ветер принес тепло и весеннее настроение, которое разлилось в воздухе, несмотря на то что листва уже окрасилась в желтые и красные тона. Все дорожки были усеяны каштанами, и требовалось немало изворотливости, чтобы не наступить на мокрый орех и не поскользнуться.
Тем временем шквалистый ветер прекратился, не прошло и часа, как небо вновь прояснилось и похолодело, а от земли после теплого дождя поднимался пар.
Левански простился с хозяевами, заметив, что впредь — раз уж ему столь настойчиво рекомендовали Берлин — он предпочтет гулять в одиночестве, и напоследок попросил зонтик и направился на запад к Кёнигсаллее. Здесь царила тишина. Дуговые лампы, стоявшие на почтительном расстоянии друг от друга, светили слабо, и их не хватало, чтобы осветить улицы, особняки и высокие сосны. Вблизи фонаря капли все еще моросящего дождя превращались в сверкающее марево, но стоило сделать два-три шага в сторону, как наступала непроглядная мгла. Освоившись в темноте, Левански заметил, что в отличие от Фосштрассе здесь почти все дома стояли неповрежденными, будто массовые разрушения обошли это место стороной, лишь некоторые участки утопали в зарослях сорняков.