Действительно, все именно так и произошло — не слишком торопясь через час мы добрались до цели.
Директор кладбища, человек молодой, доброжелательный и улыбчивый, напоминал комсомольского работника. Как он отметил, шутя, «в моем учреждении я самый молодой, за исключением некоторых покойников». Директор пригласил нас всех в кабинет, критически осмотрел и, кажется, остался доволен:
— Вопрос с вашим профессором решен положительно. Будет лежать рядом с достойными людьми в тихом месте, недалеко. Но это внеплановое индивидуальное захоронение. У нас трудно с рабочими-копачами. Много похорон — осень. Нужно помочь. Подойдите к бригадиру, он в курсе проблемы, — директор закончил официальную часть разговора, и уже полушутя добавил, — Только не перепутайте его фамилию. Он очень обидчив. Его зовут Гузий.
— Александр Николаевич? — опередив всех, попытался было уточнить.
— Нет, Юрий Степанович. Но по имени отчеству его тут никто не знает. Запомните, пожалуйста, — Гузий.
«Духовенство» дружно отозвалось, «гаркнув»: «Этого не забудем никогда!»
Мы с веселыми лицами, не соответствующими ни месту, ни действию, пошли на розыск Гузия, спрашивая о нем каждого встречного-поперечного.
Скоро он нашелся. «Кладбищенский Гузий» находился на одной из темных аллей и наставлял группу рабочих с лопатами — «копачей», как можно было догадаться. Это был кудрявый светловолосый мужчина лет сорока, — приземистый, длиннорукий с физиономией совсем непохожей на нашего Александра Николаевича.
«Не наш Гузий» давал задание копачам, жестами раскрашивая свою сбивчивую примитивную речь. Словно дирижер симфонического оркестра, он размахивал не по росту длинными руками, повторяя все время слово «понятно». Но скучающие физиономии копачей в ответ не выражали ничего, кроме похмельного утомления. Наконец, они ушли выполнять поручение начальника, и он обратил внимание на нас.
Я как главный подошел и вежливо представился. Затем коротко изложил суть дела, дескать, душа нашего профессора Соколова сейчас возносится в Небо, а вот тело ждет завтрашней встречи с землей городского кладбища. Мы же направлены администрацией консерватории к Вам, дабы оказать посильную помощь в подготовке могилы к завтрашнему торжественному захоронению.
Нужно признать, что моя речь была выслушана с интересом. Гузий проникся уважением. И в ответ стал говорить вежливо, медленно, с должной артикуляцией и без излишней жестикуляции:
— Хорошо, что пришли, ребята, а то ведь людей не хватает. А вот инструмент имеется в достаточном количестве, — понятно?
Ребята подтвердили, что понятно, и выразили готовность приступить к земляным работам. Гузий повел нас в сарайчик, где хранился инвентарь.
Инструменты выдавали «под роспись». Тут случился первый казус из тех, которых я боялся, зная скандальный нрав духовиков.
Совершенно неожиданно один из нас шестерых вдруг взъерепенился и наотрез отказался брать лопату. Звали его Вася Теркин. Что-то из этих двух имен было у него наследственным, а что-то приобретенным, но соединение их произошло так давно, что уже никто не помнил, что именно было наследственным. Он был белобрыс, худощав, учился на «духовом отделении», но по специальности был «ударник» — бил в барабаны.
Вася Теркин стал в позу обиженного вознаграждением солиста филармонии и, обращаясь к «не нашему Гузию», произнес гневную речь:
— Я учусь на пятом курсе консерватории и мне нужно готовить программу к государственному экзамену. А ваши лопаты могут повредить мой аппарат, — Вася выставил перед собой распахнутые кисти рук, демонстрируя тот самый аппарат, который он должен был беречь для игры на барабане. Перенесенный в детстве фурункулез яркой краснотой обнаружил себя на его щеках.
— Государство, не для того деньги платит за мою учебу, чтобы я аппарат на кладбище портил земляными работами! — закончил Вася на фортиссимо7.
Только тут я заметил, что он был одет лучше всех остальных. «Надо же, всех обдурил дятел худосочный!» — с досадой подумал, но было уже поздно.