Филиппов прищурился и стал ловить в боковом кармане жилета последнюю папиросу.
— Что, интересно?
— Семейные драмы меня мало интересуют.
— Дело не в самой драме, а в попутных обстоятельствах... Вот, проклятая, сломалась-таки. Ну, подожди, я тебя всуну в трубку.
Он раскрошил табак и набил трубку.
— Между прочим, в судьбе Веры отчасти повинен я. Снимая лесозаготовки, я к самой пасхе попал в таежную деревушку. Отличная натура! Высокие, крепкие женщины, одна другой краше. Материал! А приступиться нельзя: деревушка староверская. Меня разобрала злость. Знаете, такая злость, которая рождает гениальные идеи...
Филиппов подмигнул поэту и сдвинул на затылок шляпу. Трубка, лишенная внимания курильщика, погасла. Раскуривая ее, оператор, по своей привычке ничего не упускать, уголком глаза оглядывал улицу, в этот вечерний час все более заполнявшуюся гуляющими. Косые солнечные лучи летели над самой землей. Шелковые чулки на ногах женщин сияли, как рыбья чешуя. Филиппов выпустил сиреневую струйку дыма и привел в нормальное положение шляпу.
— Злость рождает гениальные идеи — так формулировал я новооткрытый закон! В пасхальную ночь, в полную тьму, сырость и весенний разворот, на стене избы, как раз против церкви, натянули мы полотно и залегли. Может быть, все это было недостаточно серьезно, мальчишески не продумано и даже не политично? Наверное... Но что поделаешь... Что было, то было...
Ударил к заутрене колокол, начал сходиться народ. А мы рассекли темноту огненным потоком и... завертели. Они никогда не видели кино. Святой отец в полном пасхальном облачении с кадилом выскочил на паперть.
— Сорвали заутреню?
— Началась на два часа позже. На следующий день мы открыли митинг и великолепно говорили.
— И мирно обошлось?
— Я, по правде, ожидал боя. Но обошлось мирно. К вечеру я уже сделал парочку кадров. Попала на пленку и Верочка Гомонова. Соблазнил ее свет юпитера. Завязала со мной переписку. Переписывались целый год. Писала, что хочет в город, хочет учиться, да муж не пускает, грозит убить. Через год, вместо очередного письма, явилась во Владивосток сама. Браво, говорю. А как же святые книги, ад и раскаленная сковорода?
— Что поделать, — говорит. — Кабы любила, может быть, и осталась бы. А то ведь не люблю, девчонкой отдали ему. Не могу больше. Учиться хочу, жить хочу...
— Ну, коли так, ладно, согласен. Устрою вас на работу, а в свободное время буду учить.
Устроил на пуговичную фабрику. Потом привела ее судьба в рабфак. Сейчас на третьем курсе. А весной поехала на Камчатку, чтобы подработать и зимой спокойно заниматься... Эге, времени-то у меня больше нет... Прошу прощения...
Он приподнял шляпу и сбежал с тротуара.
Троян подошел к Амурскому заливу. Глубоко внизу, под утесами, в клешнях молов, лежала каботажная гавань — Ковш. Десятки грузовых и рыболовных шаланд и корейских джонок свернули паруса. По берегу сновала толпа. Торговки пирожками, яйцами, жареной и копченой рыбой, кренделями и пухлыми сахарными булочками конкурировали с китайцами, расположившими на переносных ящиках узорные пампушки с румяно-запеченными иероглифами пожеланий счастья всякому покупающему и съедающему, витые сладкие коричневые палицы, рис, обсыпанный пряностями, прозрачные, как лед, кисловатые конфеты и бобовые пряники. Вправо от гавани, по улицам и переулкам Хай Шэнь-вея, всюду чернела толпа. Она не походила на обычные торговые скопища.
Троян взглянул на великолепный оранжевый шар солнца, который брызнул целым каскадом огня, напоровшись на горный пик, и побежал вниз — в Хай Шэнь-вей.
Многочисленные лавки, лавочки и мастерские китайского города еще не закрылись. Правда, в шесть часов свистки милиционеров возвестили конец трудового дня, но если остальной Владивосток им и подчинялся, то Хай Шэнь-вей делал вид, что подчиняется. Только большие магазины на главных улицах для приличия прикрывали двери, и посетители должны были стучать, все же остальные, а также торгующие и ремесленничающие на открытом воздухе, в силу невозможности соблюсти это приличие, продолжали торговать и ремесленничать совершенно открыто.
Разносчики рыбы, зелено-алых сазанов, молочной плоской камбалы, жирной иваси, крабов, трепангов и осьминогов попрежнему сидели посреди улицы около своих круглых корзин.