Доктор У Чжао-чу ходил быстрыми, мелкими шагами по своему кабинету. Он всегда ходил так, когда волновался.
Он потирал руки, румянец окрашивал его щеки, казалось, почтенный совсем молод, кровеносная система его прекрасна и в совершенстве орошает каждый дюйм кожи.
Однако У сейчас далеко не являл образца здоровья.
Он ходил мимо Лин Дун-фына, размышлявшего на стуле, и обдавал его ветром своей та-пу-ше.
— Достоуважаемый и дорогой, — говорил У, — незачем наводить Советы на след моего дома, уверяю вас, это не увеличит моего благополучия... Я многое делал, я во всем соглашался с вами, ваша мудрость, предвидение и патриотизм восхищают меня, но я не хочу, я не могу пустить ее в свой дом даже на одну минуту, а вы требуете, чтобы она провела здесь ночь, вы требуете, чтобы я сидел рядом с ней и стерег ее!
— Да, — уронил безучастно Лин, — да, именно этого я требую.
— Но поймите: они придут по ее следам с собаками!
Доктор остановился и посмотрел в окно. Просветленные покровители Китая, как он страдал от своей несчастной судьбы: от худого желчного шанхайца!
Зачем разъезжают по свету такие могущественные люди? Сидели бы в Шанхае и наслаждались своим могуществом. Приехал бы во Владивосток кто-нибудь попроще, с ним У Чжао-чу сговорился бы.
Лин Дун-фын тоже смотрел в окно. Он склонен был к простым и реальным вещам. Сейчас он думал о том, что было в его руках... Ананасовый цвет была в его руках. Ананасовый цвет поедет в Шанхай. Там ее ждет любовь? Нет, Лин Дун-фын не любитель женщин. Лин Дун-фын любитель страстей другого порядка. Они более волнуют кровь, и они более утоляют сердечную жажду.
— Что же вы не отвечаете? — воскликнул У. — Вы слышали мое решение: я не согласен!
— Вы боитесь собак? — очнулся Лин. — Сегодня им будет не до нас. А завтра? Завтра вы будете передавать со мной приветы вашим друзьям на родину.
У Чжао-чу хрустнул пальцами и опустился на стул.
Ночью к китайскому консульству подъехал извозчик. По гранитной лестнице пронесли и уместили в коляске хорошо увязанный тюк.
Тюк доставили на Бородинскую улицу к воротам серого каменного особняка с успокаивающей надписью: «Осторожно! Во дворе злые собаки».
В глубине двора белела лачуга. Тюк перенесли туда и распаковали.
Хот Су-ин долго не могла прийти в себя от пребывания в мешке. Лицо ее было мрачно и так прекрасно, что доктор тихонько свистнул сквозь зубы.
— Собака! — сказала Хот по-русски. — Как не стыдно: убили бы сразу!
Больше суток провела она в подвале консульства. Сначала чувства и мысли ее были бескровны и вялы.
Узкое пыльное окошко висело у потолка серым пятном. По ногам полз сырой холод, руки до плеч остыли, в затылке ломило.
Но потом она взяла себя в руки.
Надежды не будет тогда, когда ее, Хот Су-ин, застрелят, задушат, четвертуют, утопят... А пока...
И холод как будто отступил, и в затылке перестало ломить...
Чтобы размяться, она принялась ходить взад и вперед по лачуге.
— Чего ты бегаешь? — спросил, наконец, У Чжао-чу. — У меня болит шея... Я не могу вертеть ею за тобой, как на винте... Сядь, пожалуйста.
— Ты недолго проживешь, старик, — сказала Хот.
Сердце доктора екнуло от зловещих слов, но он притворился равнодушным.
— Неужели ты думаешь, что в Советском Союзе можно безнаказанно украсть человека? Неужели ты думаешь, что ты хитрее советской власти?
— Помолчи, не то я заставлю тебя принять сонный порошок!
Хот смолкла. Доктор вздохнул и уставился глазами в окошко. Он представил себе, как к калитке приближаются агенты ГПУ. Осторожно, без шума, проходят двор, открывают дверь, и дальше невыносимое, невозможное: гибель старого китайца У Чжао-чу... Его спросят: как вы смели ее похитить? Ведь вы в Советском Союзе, а не в Шанхае, Чифу или Лахасусе!
Сердце мучительно томилось. Похищенная смотрела на него огненными глазами, он не мог выносить этого взгляда.
В самом деле, зачем он сидит с ней в одной комнате? Он выйдет во двор и сядет у дверей.
Отлично сидеть у дверей.
Он сел за порогом, собственной тяжестью охраняя дверь.
Было тихо... да, почти тихо, если не считать треска цикад... Невыносимо трещат! В ушах от них звон...
Тишину прорезал лай, и тогда стало ясно, что стрекотание цикад — пустяшное стрекотание, которое совсем не нарушает ночной тишины. Неприятно, когда лает собака... Приближается собака или не приближается? Кажется, приближается.
В сущности, уже рассветает. Да, ночь кончилась... Вон, в небе, над домами, точно растекается молоко. Ну, а что же там, на бочарном заводе? Этой ночью он должен был сгореть...