ЗАТОЧЕНЫ
Чен вышел из поезда в Харбине.
Харбин кипел. Американские и английские корреспонденты то и дело посещали генерала Хорвата — начальника дороги во времена царские и белогвардейские, а сейчас главу объединенной белой эмиграции, — спрашивая, какую позицию займет союз эмигрантов в предстоящем конфликте, и Хорват каждый раз отвечал так, как и ожидали империалисты.
Подходили эшелоны с войсками и усовершенствованным оружием, возводились укрепления, превращая в крепости Фугдин и Хайлар. Огромные армии сосредоточивались вдоль советской границы.
Официоз правительства Чан Кай-ши «Гунь-бао» печатал статьи на русском и китайском языках о коммунистических заговорах, динамите, баллонах с отравляющими газами, подвалах, заваленных пулеметами. Советским служащим КВЖД предложили принять китайское подданство и тем доказать свою лойяльность. Повсюду шли аресты и творились насилия.
Чен, одетый в крестьянскую куртку, отправился по линии КВЖД. В течение двух месяцев он вел работу среди солдат, объясняя им связь между китайскими и американскими милитаристами.
Он попал в руки шпика под вечер, пытался уйти, но не ушел, его схватили и вместе с только что арестованной молодой советской учительницей Мироновой бросили в тюрьму.
Земляной пол, щели вместо окон, грязные нары... Тюрьма полна — не только лечь, сесть негде.
Вновь прибывшие стояли у стены. По стене текли струи вонючей воды. Блузка и юбка Мироновой промокли, босые ноги — солдаты при аресте сорвали с нее туфли — коченели. Чен промок тоже. Когда чернота в щелях сменилась белесой мутью, в сумерках дневного света он разглядел заключенных, землистые лица, опухшие глаза.
На нарах лежали больные дизентерией и тифом.
Крайний больной, с худым костистым лицом, не отрываясь, смотрел на Миронову. Может быть, он хотел спросить ее о том, что делается на воле? Она подошла к нему, но женщина, лежавшая рядом в тифу, предупредила:
— Не подходите, помочь ничем нельзя. Врача не присылают, камеру не проветривают, даже воду не хотят приносить кипяченую.
— Здесь полно вшей, — спокойно сказала Миронова Чену. — На мне уже десятки.
...В сером свете, сеящемся сквозь щели, Чен увидел на стенах, на нарах и на людях белых жирных червей.
Чена охватил страх. Черви, ползавшие по людям, поразили его.
— Не падайте духом, — прошептала Миронова, — вы ведь революционер!
— Надо что-нибудь предпринять, — говорил Чен. — Германский консул Штоббе принял на себя заботу о советских подданных... Если к нему обратиться, как вы думаете?
Небо за щелями достигло блеска, потом стало меркнуть. Принесли еду: кашу из чумизы и соленую рыбу.
Рядом с Мироновой, в углу, на мокрой земле, ютились девочки-школьницы. Они жили здесь третью неделю...
Сколько прошло дней? Чен и Миронова потеряли счет. Ежедневно камеру посещал уполномоченный и кричал:
— Принимаю заявления о переходе в китайское подданство!
Ему никто не отвечал.
Шестеро умерло. Когда выносили шестого, спокойная, сдержанная Миронова стала кричать. В бешенстве она колотила в дощатые стены, влезала на нары, просовывала руки в щели. За стенами тоже кричали, потом ударили ее чем-то острым. Миронова застонала. Из рассеченных рук лилась кровь.
— Напишем консулу, попробуем, — сказала она.
Машинист Иванченко, в одних трусиках — так подняли его с постели полицейские, — писал заявление германскому консулу Штоббе.
Он громко произносил каждое слово, камера затихла.
— Придите, господин консул, и посмотрите. Вы обязаны защищать нас. Нас уничтожают всеми способами...
В письме перечислялись все ужасы белокитайской тюрьмы. Через неделю после отправки письма двери распахнулись, вошла стража, за ней европеец.
Он остановился у порога, осматривая здоровых и умирающих. Он откинул тростью червя.
— Господин консул, — сказала Миронова, — видите, что с нами делают?
Консул не ответил. Он покачал головой и, откинув тростью второго червя, не задав ни одного вопроса, вышел.
Посещение взволновало всех. Оптимисты надеялись не только на улучшение, но и на освобождение.
Женщина, болевшая тифом и, несмотря ни на что, выздоравливавшая, сказала мечтательно:
— Консул! Консулов уважают. Он заставит их относиться к нам по-человечески.
Прошло три, шесть, десять дней. Все оставалось по-прежнему. Вечером с разносчиками чумизы пришел полицейский и бросил газету: