В это время поднялся Сун Вей-фу и направился широким мягким шагом навстречу Мостовому, который, опустив острую голову, медленно шел от табурета.
Сун Вей-фу ударил его тихонько по плечу и чмокнул губами.
— Я думаю, — сказал он, поднимая руку без пальцев, — плохо работать — долго худа. — И стоял так минуту, возвышаясь над всеми, с поднятой рукой. — Хорошо работать — скоро худа конец. Китайская бригада прямо говорит: надо работать, надо работать!
Ему зааплодировали. Зааплодировали его страстному голосу, блеску его глаз, убежденности, которая пронизывала все его существо. Он ни о чем не рассуждал. Он знал, что единственное спасение в работе. И эту его стремительность почувствовали все.
— А он молодец, — сказал Троян Березе.
— Еще какой!
Графф заметил вполголоса:
— Хотят, чтоб люди жили одной работой. Определенно перегибают партийные директивы. Рабочему нужно иметь досуг, чтобы читать, учиться, культурно расти. Для чего же, спрашивается, делали революцию? Вы за что будете голосовать? — спросил он Греховодова.
— Полагаю поддержать Гущина.
— Почему же Гущина?
Греховодов не ответил.
После Суна говорил бригадир второй русской — Святой Куст.
Этот рабочий имел легкую кудрявую бороду до половины груди. Она вздувалась от малейшего движения и дала ему имя; в прежние века она, несомненно, была бы предметом зависти. Святой Куст был отличным производственником. В его бригаду попал самый разнообразный народ: переселенцы, люди неопределенного классового облика, каких на Востоке осталось немало от времен интервенции, и женщины, впервые ставшие на работу. Он умел с ними ладить и сейчас подступал к высотам Мостового.
Святой Куст, широкоплечий, но обиженный ростом, взобрался на шаткую трибунку.
— Послушаем, что скажет мужик, — шевельнулась Медведица, чувствовавшая доверие к его бороде.
Бригадир прежде всего развел руками, а ветер в это время ударил в бороду, взбил ее и поднял к лицу. Зрителям показалось, что борода улетает и мастер ловит ее.
— Непонимание! — раздельно, неожиданно звонким тенором начал Святой Куст. — Откуда и когда? Мостовой сказал велик план, а рационализация к нашему делу не применима. Другой молодой молодец поддержал его. Я — старик. Сил у меня помене, а стыдно мне было слушать эти слова. Велик план! Коли велик, значит, по мнению Мостового, надо сделать его помене. Обрезать, что ли, у него ручки и ножки, Василь Федорович? Вот, скажем, мы производим тару, попросту говоря, бочку. Ну, что станется в сборочной с нашей бочкой, если Мостовой начнет поставлять клепки покороче? Или из разного дерева?.. Ведь попросту бочка не выйдет. Знаем мы все план Республики, знаем, что машина стоит на рыбе, а рыба на таре. Одно к одному. План общий. Го-су-дар-ствен-ный! Как его можно сделать для нашего завода помене? Правда, выполнить трудно, но дело не чужое, а свое. Встретил я вчера, по шоссе идучи, бабу... то есть женщину... Идет женщина тяжелая, а на руках двухлетний ребенок... Я говорю: «Дай подсоблю, мать». «И, — отвечает, — справлюсь... своя ноша не тяжела».
Он развел руками, поймал бороду и минуту держал ее в кулаке.
— А поддержал моего дружка Мостового голова нашей физкультуры — Графф. Быстрый на ногу, Графф! Может быть, ты еще покурить хочешь над клепкой, Графф? Выйди и скажи перед всем собранием: замучаюсь я, если не покурю, если не отыму от работы десять минут в час... Выходи Графф, выходи, объяснись с народом начистоту. Ты строишь социализм, твое право говорить.
Графф побагровел и молчал. Заседающие весело перемигивались.
— Что ж, товарищ Гущин, — раздался негромкий голос Свиридова, — разреши мне сказать два слова.
Он говорил, не напрягаясь, обычным своим голосом, каким говорил на заседаниях в кабинете обкома, но его отлично слышали в этой широкой долине даже те, кто был в самом низу, у дороги. Да и говорил Свиридов так, что его речи мало походили на общепринятые выступления: они отличались изобилием конкретного материала, отчего слушатели всегда приходили в волнение, и, нарушая порядок собрания, принимались подавать реплики и задавать вопросы. Иные председатели, не знакомые еще с этой свиридовской манерой говорить, немедленно старались применить председательскую власть, но Свиридов в таких случаях замечал: — Позвольте, позвольте, товарищ председатель, — и отвечал на реплики и вопросы, и через каких-нибудь десять минут создавалось впечатление, что все собрание уже участвует в произнесении речи.
— Товарищи мастера бочарного дела, ведь Советская страна! — сказал Свиридов, и от его загорелого худощавого лица не хотелось оторвать глаз. — Конечно, план республики! Нашей с вами республики!