— Я тебя выслушал, — сказал Сей, одним движением стирая клетки и разбрасывая камешки. Он взволновался. — Мне понятна твоя ненависть. Вот Цао имеет ее не меньше твоей. Правда, у него и причин побольше. Но ты живешь так давно в Советском Союзе и не научился простым вещам. Зачем ты вспоминаешь то, что было в России в плохие царские времена, когда плохие люди могли делать все, что они хотели? Кто тебя бил в Советском Союзе? Кто тебя обманул? Кто тебе дал три копейки, если тебе полагалось пять? Где в Китае ты был таким уважаемым рабочим, как здесь?
— Слыхал я эту песенку, — усмехнулся Лу-ки. — Я изучил мораль, классиков и святое учение. Ты не любишь богатых. А богатство есть награда человеку за добродетель. Если ты будешь добродетелен, ты будешь богат. И, мне кажется, что русских ты любишь больше, чем китайцев.
— Есть всякие китайцы, — пробурчал Сей. — Цао и я работали в Шанхае у почтенного китайского коммерсанта Лин Дун-фына. Ты ведь знаешь, что было в прошлом году: во всем мире не уродился рис, цены поднялись. Мы спали в лачугах, а тут переехали на улицу. Дождь, грязь. Нет у нас лишних двух копеек за лачугу. Разве нельзя, Лу-ки, прибавить рабочему две копейки? Разве от этого разорится коммерсант? Пойдем, — говорю я Цао, — поклонимся ему и попросим. Он не француз, не американец, он — китаец. Мы пошли, но нас не пустили к дому нашего хозяина. Мы ходим вокруг и смотрим, как по аллеям катятся иностранные автомобили, и Лин Дун-фын выходит к ним навстречу и почтительно их приветствует. А нас не пустили, нам грозили полицией. И полиция пришла, и у Цао осталось на память это хорошенькое колечко. — Сей показал красную полосу от деревянного хомута на шее Цао. — Нет, старик, не забивай нам голову. Я два раза приезжал в Советский Союз и два раза возвращался на родину... Кончено! Я теперь знаю: я на своей родине!
Он встал и сверху вниз посмотрел на Лу-ки.
— Вы стали уже коммунистами? — спросил Лу-ки, кривя губы.
— Еще нет.
Бывший чиновник усмехнулся, вынул жестянку и закурил. Дымок от папиросы путался между пальцами, едва растворяясь в горячем воздухе.
Молодые рабочие ушли к Суну. Они его отыскали за чтением. Бригадир изучал Ленина.
— Ленин похож на Сен-вена, — оказал Цао.
— На Сен-вена? — прищурился Сун, разглядывая две фотографии над столом — Ленина и Сун Ят-сена.
Сухое лицо Сен-вена, его крепко сжатые губы, бугристый лоб и глаза, внимательные, настойчивые, действительно напоминали Ленина.
— Пожалуй, да! — сказал Сун. — Два великих человека, два вождя, которых нужно любить и за которыми нужно идти с бесстрашием.
ПЕРЕДОВОЙ ЧЕЛОВЕК МИРА
Лин Дун-фын вырос в Шанхае.
Он имел древнюю кровь и наследственные деньги. Он получил китайское образование, но заинтересовался и европейским. Перед ним был пример Японии: когда-то ученица Китая, она теперь распоряжалась в нем при помощи солдат и иен.
Европейские философы показались Лин Дун-фыну пустыми и бессодержательными. Они ничего не понимали в жизни и еще меньше — в человеческой душе. Жизнь шла мимо их учений. Учителя лепетали о законах мышления и чувств, а ученики делали пулеметы и бродили по всему миру. Смешное занятие в Европе быть философом!
Лин Дун-фын оставил философов и принялся за литературу и политику. Эти области открыли ему душу европейцев. Душа у европейцев открылась как жадная, неустойчивая, постоянно жаждущая революций. Они ни во что не верили. Они не понимали, какие обязанности возлагает жизнь на человека именно потому, что он человек. Они открылись как люди мозга, у которых мозг, как опухоль, отравлял все существо.
Настоящее человечество — только в Китае. Китай будет бритвой, которая срежет мозговую опухоль человечества.
На арену политической жизни Лин Дун-фын выступил в первое десятилетие двадцатого века. Конечно, он был ярый ненавистник маньчжурской династии и приверженец прогрессистов. Но уже и тогда, когда многие этого не чувствовали, он видел пропасть между Кан Ю-веем[11] и Сун Ят-сеном.
Кричали о совместной борьбе!
А в 1907 году в Токио, во время митинга, организованного партией прогрессистов, сунятсеновцы ворвались в зал, овладели трибуной и со злобой, ненавистью, с нетерпимостью заговорили против партии.
И зал аплодировал!
Зал — из бежавших революционеров, студентов и недовольных всех оттенков.
Несколько позже вышла книга, озаглавленная «Осуждение от имени китайцев». Генералы и вице-короли, дальновиднейшие политические люди Китая назывались там изменниками и гнусами. Они были изображены на портретиках кто в виде змеи, кто безобразным голым паяцом. Чен Чен-хьен, покровитель и друг Лин Дун-фына, стоял без головы. Голова лежала между его ног и проливала слезы, а голова Юань Ши-кая развалилась на две половины, как ловко рассеченный арбуз.