— Ну, давайте, давайте, товарищи!
Шумилов подошел к тяжелым столбам, валявшимся у вырытых ям, нагнулся и приподнял один.
— Ну, давайте, давайте!..
Стенгазету клеили в столовой на крайнем столе.
Савельев писал восьмую рабкоровскую заметку и подписывал ее восьмым псевдонимом. Зейд цветными карандашами изображала Борейчука, ищущего свое пенснэ. Гончаренко клеил передовую.
Стенгазета выходила приличная: три карикатуры, передовица о кадрах, статья Березы, ставившая основные вопросы советского рыболовства, Шумилова — о рационализации рыбного хозяйства и юмористические заметки о тоскующих по водке и водочному веселью.
Газета не хуже других. Ее рассматривали и читали после ужина. Савельев сидел неподалеку и наблюдал.
Читают кто тихо, кто громко. На весь барак разносится голос Павалыча. Передовица на него действует, и ему самому хочется высказать свои мысли:
— Учение, учение!.. — говорит каракурибан. — Нужно нам уметь не только ловить, но и разводить рыбу... Один год — улов, другой — недолов... А что мы делаем на Камчатке с рыбой? В каждой деревне балаганы с няркой. Какая рыба! Золото-рыба! А сколько пропадает: сгниет, склюют птицы, сожрут псы! От вони к деревне подойти нельзя.
Савельев не выдержал в своем наблюдательном отдалении. Стенная газета порождала живую... Отлично.
— Павалыч, сказал он, подходя, — правильно высказывается. Немножко заботливости к рыбе — и сколько будет пользы!.. Рыба идет через пороги... Жалко смотреть, как она идет через пороги... Бьет ее водой о камень до того, что мясо летит клочьями, как под ножом. А когда по отмелям, по-суху перебирается? Сколько ее дохнет в мелкой воде! Мы ходим — гребем ее, медведи ходят — гребут, собаки ходят — жрут до того, что животы по земле возят... А помочь рыбе, сберечь ее для нереста проще простого: подорвать на нерестовых речках скалы, прорыть канальцы, и миллионы рыб появятся на свет в наших речках. Правда это или неправда? Хорошие мы хозяева или дрянь-хозяева? Дрянь-хозяева, прав Павалыч. Если мы хотим недурно жить сами и своим детям оставить не пустыню, надо учиться ставить хозяйство по-научному.
— Учение учением, а зачем гадости рисовать? — спросил дрожащий от негодования голос.
Это был голос Борейчука, только сейчас рассмотревшего свое собственное изображение.
— Вы это про что, товарищ Борейчук?
— Я это про то, товарищ редактор!
Палец потянулся к карикатуре и помимо воли взволнованного бухгалтера развернул по дороге к носу.
— Ох-хо-хо! — грохнуло в бараке.
— Караул! Держи нос! Товарищи, убег нос Борейчука!
— Сволочи! — рявкнул бухгалтер. — Вот ваше образование — травля образованных людей. Дали вам бумагу, карандаши... Сволочи, молокососы! Для этого разве дали?
Он рысью побежал к дверям.
— Вполне сурьезный рыбак, — заметил Фролов, только что сменившийся с неводов.
— Какой он рыбак! Как я — австралиец.
— Рыбак не хуже тебя, — заметил Посевин и тоже направился к выходу.
Вечером в бараке Борейчук и Посевин уговаривали рыбаков не ходить на открытие курсов.
— Чего ты там не видел? — спрашивал Борейчук у Дождева, положившего свою черную голову на перила койки, и в его лице обращаясь ко всем отдыхающим товарищам. — Человек ты умный. Мысли всегда высказываешь, так сказать, не лишенные... А теперь смотрю, стал собираться, гребешок достал, зеркальце из сапога вытащил...
Дождев хмурился, молчал, но про себя думал, что пойдет обязательно, потому что будет там оркестр гребенок, пляска и пение.
— Неправильно все это, неправильно, — горячился Борейчук, — набросятся на одного и начнут травить. В конце концов, боишься высказываться... Я-то, впрочем, не боюсь... Я в правду комом грязи не кину. Впрочем, как хочешь. Хочешь — иди. Ты ведь присутствовал сегодня при том, как я им правду резал в глаза? Если хочешь, иди.
Он лег на постель, не снимая сапог, закинул руки за голову и стал смотреть в стену барака.
К тому времени, когда столовая засветилась во тьме белыми полосами окон, щелей и дверей, барак опустел. Остались двое — бухгалтер и Посевин.
— Как же — опера, симфонический оркестр! Гребенками будут просвещать рабочего! — цедил сквозь зубы Борейчук. — Водку запретил. Есть у тебя еще, Посевин?
— Последний, — спустя минуту отозвался Посевин.
— Последний? Ну, так давай его.
В пустом бараке они сидели вдвоем и пили разведенный спирт.
— Ты откуда, Посевин? — спрашивал размякавший Борейчук. Водка сразу примирила его с жизнью.