Прекрасное начало, подумал он. Валяюсь в грязи, а негритянская псина меня разглядывает.
Он встал, разминая затекшие ноги, бросил шинель на заднее сиденье и с удовольствием заметил землю, прилипшую к ее чистому флотскому сукну.
Ворота были закрыты и заперты. Ключа у него не было. Сбоку висел телефон, соединенный с домом привратника, но Роберт не стал затрудняться. Он просто направил джип на ворота — раз, другой, третий, четвертый… тут петли вырвало из столбов и джип въехал внутрь.
Подлесок теснил песчаную петляющую дорогу, никнущие листья пальметто цеплялись за бамперы. В лесу валялись упавшие сосны. На солнечных прогалинах ковры черники кончались в зарослях терновника. Поле гречихи поросло высокими сорняками, а кое-где торчали кривые айланты.
Даже у газонов был беспризорный вид. Трава, правда, была подстрижена довольно аккуратно, но бордюры отсутствовали. Клумб почти не осталось. Только розарий все еще горел карнавалом красок. В этом вся Анна, подумал он. У нее всегда будут розы.
Он повернул джип к берегу. За узкой, полоской песка пустой залив отливал той же тусклой тихой зимней голубизной, что и небо.
Энтони прошел здесь. Он медленно шел по этой траве, по этому проминающемуся песку на выбеленные солнцем мостки. Доски затанцевали под тяжестью Роберта. Чайки взлетели в воздух.
Энтони прошел по этим доскам.
Роберт смотрел в мелкую воду. Пробежал большой голубой краб. Стайка рыбок покусывала водоросли на сваях.
Энтони стоял тут когда-то и видел все это. Тут Энтони спустился в лодку.
Роберт сел на край мостков, болтая ногами над самой водой, и стал смотреть на туманный сверкающий горизонт.
Энтони прошел этим путем. Последнее место, где он был, — вот эти мостки. Роберт протянул обе руки и погладил шершавые доски. Здесь.
Солнце поднялось уже довольно высоко и начало припекать. Роберт чувствовал, как у него по спине катится пот, пропитывая суконный китель. На мгновение он увидел себя ясно, как в зеркале: седеющий отяжелевший мужчина, разводы щетины на щеках, темная форма в полосках галунов и пятнах ленточек… Он надел парадную форму. В честь возвращения домой.
У него в бумажнике была фотография Энтони. Он никому ее не показывал, никогда не смотрел на нее сам. Теперь он вынул ее, долго и внимательно рассматривал, а потом вытянул руку и уронил в воду. Она будет плавать тут, пока отлив не унесет ее, не унесет по изгибам, петлям и поворотам, по невидимым, но точно очерченным путям воды. Как он унес Энтони.
Роберт медленно встал на ноги.
— Энтони! — позвал он.
И он услышал… его тело напряглось и сжалось, но раздавался только плеск воды о сваи и дальняя болтовня сойки.
Но что-то было. Да, Энтони остался тут, неясный и зыбкий, как дымка над водой.
На мгновение Роберт увидел своего нерожденного английского ребенка, увидел, как он плавает в темных водах материнской утробы. А потом возникло худое смуглое лицо Энтони, и оно тоже плавало.
Его так и не нашли. Он ускользнул от них всех. Могила не поймала его в свой капкан, и он плыл по воле течений, свободный…
Роберт безмолвно поднял правую руку в индейском приветствии.
Он с легкостью вернулся в колею своей довоенной жизни.
Когда он вошел в дом в то октябрьское утро, Анна составляла в плоской вазе большой букет из красных и оранжевых цветов. Пламенеющая груда. Увидев его, она даже не удивилась.
— Я не знала, что ты едешь, Роберт. — И она нежно поцеловала его в щеку.
Он вернулся домой.
На первый взгляд все оставалось как было. Только Морис Ламотта умер — скончался от инфаркта во время воскресной службы. И Старик, еще не оправившийся от своего последнего инсульта, передвигался с помощью двух сиделок.
Через несколько недель Роберт понял, что все стало другим. Его прежним, особым отношениям со Стариком пришел конец. Маргарет всегда была с ними. У Старика теперь было два сына…
Роберт с головой ушел в дела. Я так много позабыл, думал он. Столько лет… Почти четыре года. Надо нагонять!
Это было физическое напряжение, и оно его выматывало. Каждый вечер в десять он уже был в постели и сразу же засыпал. Утром его глаза распахивались, как у куклы, и он устремлялся в новый день. В его голове роились цифры. Ему казалось, что он должен пощелкивать и жужжать, как счетно-вычислительная машина.