— Развяжись с Робертом.
В ее ушах раздался звон бьющегося фарфора, хруст яичной скорлупы, шорох сухой травы. Она сказала, растягивая слова:
— Папа, тебя это беспокоит?
Старик сложил руки на коленях — изуродованные артритом суставы указывали на нее, как обвиняющие персты.
— Анна очень озабочена.
Маргарет казалось, что ее голос звучит как бы со стороны, словно говорит кто-то другой в другом конце комнаты, но она с удовольствием заметила, что он остается спокойным и ровным. Равнодушным. Ничего не выдающим.
— Папа, мы, кажется, начинаем играть в вопросы и ответы. Почему Анна очень озабочена?
— Потому, — сказал Старик (его сложенные руки сохраняли полную неподвижность), — что у Роберта вскочила огромная шишка, очень разболелась голова, и он рассказал ей про тебя.
— Стервец.
— Анна и не подозревала. — Старик умел сидеть как каменный. Ни единого движения, никакого выражения на лице.
— Мне кажется, я сейчас способна его убить.
— Ну, зачем же, — сказал Старик.
Маргарет рванула штору вверх и устремила взгляд на размеренную упорядоченность своего японского садика: завитки песчаных дорожек и кое-где нагромождения кусков черного пористого туфа.
— Как ты думаешь, зачем я присобачила к этому дому японский сад?
Она подождала, пока сердце не забилось ровнее, пульс не стал нормальным, а дыхание мерным — вдох-выдох, вдох-выдох.
— Бессмыслица какая-то, — сказала она дорожкам. На песок опустилась пичужка и начала в нем купаться, испортив тщательно разровненную поверхность. — Папа, ты затеял со мной какую-то игру. Это же бессмыслица.
Старик сказал:
— Ты стала очень проницательной.
— Я как-то не представляю, чтобы Анна пришла жаловаться на меня. Разве в дополнение к чему-то.
Старик потер нос скрюченной левой рукой.
— Анна задала мне несколько вопросов. Ей хотелось знать, насколько мне дорог ее муж.
— Зачем ей это?
— Она думала развестись с ним.
— Господи!
Старик покачивался в своем инвалидном кресле. Колеса с резиновыми шинами попискивали.
— Надо бы смазать. Я сказал ей, что о разводе не может быть и речи.
Пичужка все еще возилась в песке.
— И это ее остановило?
— Да.
— Не верю, папа. Так просто она не уступила бы.
Старик откинулся на спинку кресла и потер парализованную руку.
— Ноет и ноет… Анна не будет разводиться.
— Во что это тебе обошлось?
Старик вздохнул.
— Жаль, что ты не мужчина. Ты хорошо соображаешь.
— Лучше скажи, как ты откупился от Анны. Сколько заплатил?
Старик глядел на свою руку так, словно увидел ее впервые в жизни.
— Ничего. Пришлось только изменить завещание.
— И каких же изменений потребовала Анна? — сказала Маргарет.
— Теперь доля Роберта станет фондом, управлять которым будете вы с Анной.
Маргарет повернулась спиной к темнеющему окну.
— Но это же чуть ли не все, папа. У Роберта на его имя нет почти ничего.
Старик кивнул.
— Расходоваться эти средства будут только по вашему усмотрению.
— Анна выторговала прелестные условия… и ты его продал, как ни верти.
— Да — сказал Старик.
— И ты всю жизнь держал его здесь… — Маргарет пристально посмотрела на бледное лицо отца и вновь удивилась тому, что она — его дочь. — А Роберт знает?
— Нет, — сказал Старик. — А когда узнает, меня уже не будет.
— Так что тебя это не коснется… Ты ведь знаешь, что сделает Анна, как только получит контроль над деньгами?
— Ты же будешь рядом. И позаботишься о нем.
— Как бы не так!
— Позаботишься! — Старик улыбнулся своей кривой улыбкой. — Мы ведь оба любим его — и ты и я.
— Розовые слюнки, — сказала Маргарет.
Маргарет позвонила своему пилоту:
— Мы сейчас летим в Коллинсвиль.
— Невозможно, мэм, — загремел в трубке его звучный техасский голос. — Сигнальные огни там не обеспечивают безопасной ночной посадки. Если мы угодим в туман, может выйти скверная штука.
Она досадливо щелкнула языком.
— Ну а где-нибудь вы можете сесть?
— Да, мэм. В Пенсаколе…
— Хорошо, — перебила она. — Летим.
В Пенсаколе она взяла прокатную машину и сама села за руль.
Шоссе было забито. Она то и дело обгоняла нефтевозы и тягачи с прицепами и почти не снимала руки с сигнала. Выскакивала вперед, чуть не задевая передние бамперы, а иногда почти прижималась к пыльному фургону, сигналя фарами слепящим огням встречных машин. Потом шоссе опустело, и последние два часа мимо с обеих сторон мелькали только темные силуэты сосен.