Так что я не знаю. Может, когда Старик сидит в оранжерее и смотрит на блестящие листья, свисающие в сыром теплом воздухе, может, он видит что-то, от чего одно место становится для него нужнее другого. Не знаю.
И еще одно. Я думаю, это его последний раз, и я думаю, он это знает. Я думаю, может, когда мы медленно ездили по Новому Орлеану, мы его хоронили. Ведь машина «скорой помощи» смахивает на катафалк.
Кондор улетает
У Старика это был светлый промежуток, думал Стэнли, все это солнечное лето и ранняя осень. Вплоть до вечера пятницы в конце октября. Как только раздался сигнал тревоги по внутреннему телефону, по всем комнатам пронесся электронный вопль и все кинулись в спальню Старика. Потом был морфий и кислород, спуск в лифте, распахнутые дверцы машины «скорой помощи».
Хотя в кузове рядом с носилками было два места (Старик спал и громко храпел), там устроилась только сиделка. Мистер Роберт сел впереди, рядом со Стэнли. Ночь была холодной, но по его лицу стекали струйки пота. Глаза у него были круглые и плоские.
Стэнли ехал так быстро, как позволяло темное шоссе, пересеченное полосами осеннего тумана. Ни разу за все полчаса, отметил он про себя, мистер Роберт не оглянулся на Старика. Он лишь повторял:
— Быстрее, быстрее.
Его ровный хриплый голос смолк, только когда они свернули с главной улицы Коллинсвиля к больнице Соснового фонда.
Снаружи их ждали два санитара в белых халатах. Они распахнули дверцы, когда машина еще двигалась. По бетонному пандусу сбежал врач Старика. Его взлохмаченные волосы отливали зеленью в ярком свете флюоресцентных фонарей.
Стэнли смотрел, как они повернулись и побежали в противоположном направлении. Только подумать. Сначала к тебе кидаются круглые лица, потом от тебя бегут продолговатые спины.
Господи, господи. Стэнли смотрел, как они унеслись, точно стая вспугнутых птиц, повернули и скрылись в темном проеме двери. Господи, господи, деньги-таки заставляют шевелиться…
Стэнли выбрал стоянку с плакатиком «Место директора» и поставил машину.
Он пошел через бетонную площадку, глядя в темное небо над двухэтажным зданием больницы. Звезды еще не зажглись, подумал он машинально. Позвоню Вере и предупрежу, что задержусь.
В вестибюле у двери висел телефон — он был виден в окно, однако Стэнли решил дойти до угла. Кончив разговаривать с Верой, он остался стоять в смутном холодном сумраке. Больница — единственное новое здание в городке, думал он. Она и еще бетонная мостовая главной улицы, оплаченная дорожным управлением штата.
В Коллинсвиле не было никаких достопримечательностей. Белые домики с затейливыми верандочками, где по вечерам в качалках отдыхали их обитатели, семь-восемь магазинов с витринами, которые, по-видимому, никто никогда не мыл, один бар, одно кафе и две бензозаправочные станции — одна из них служила, кроме того, вокзалом междугородной автобусной линии. Регулярного железнодорожного сообщения больше не было. Железнодорожная станция оживала только летом, когда склады и платформы были завалены арбузами, которые предстояло вывезти.
Это был крохотный безобразный городишко, но ему повезло. Повезло, что неподалеку жил Старик, повезло, что дочь Старика решила посвятить свою жизнь добрым делам.
Стэнли медленно пошел назад. Хотя вечер еще только наступил, городок был объят безмолвием. Только кое-где светились окна, показывая, что где-то рядом все-таки есть живые люди. Проходя мимо живой изгороди, Стэнли отломил цветущую веточку. Он все еще держал ее в пальцах, когда миновал озаренные флюоресцентными фонарями ворота, все еще машинально нюхал ее, подходя к двери. И вдруг остановился, глядя на мелкие цветки. Это была душистая олива, которую называют еще «деревом покойников» и берут на похороны и поминки. Стэнли отбросил веточку как мог дальше. Она упала на газон и исчезла в тускло-зеленом ковре травы. Нет уж, он не принесет с собой злосчастье. Он не станет подгонять Старика.
У самого входа стоял знакомый желтый «мерседес». Значит, дочки Старика уже тут. Стэнли набрал в грудь побольше воздуха, чеканным шагом пересек посредине прямоугольник двери и направился точно к центру вестибюля.
Ну-ка, братец, погляди на меня, на мою невидимую форму.
Жаль, что идти недалеко, — он так ловко печатал шаг. Но от двери до входа в палату Старика и десяти шагов не набралось.