Оливер выполнял обязанности бармена и швейцара — вышибалы, говорили люди. Манцини занимался девицами, мадам и полицией.
— Ты еще молод, — объяснил он Оливеру. — И выглядишь молодо. А потому я возьму на себя те дела, которые можно уладить с помощью денег, добрым словом, шуточкой или шлепком по заду. Ведь девки, как терьеры, без конца тявкают. Значит, этим занимаюсь я. А тебе остается бар и все ночные часы — все, с чем может справиться молодой мужчина, все, что требует силы, трезвой головы и крепкого кулака. И мы будем хорошими партнерами.
Так и вышло. Оливер регулярно проверял его, но ни разу не поймал на обмане. Манцини тоже следил за ним, осторожно, почтительно, въедливо. И у обоих не было причин для недовольства.
На свои первые доходы Оливер купил там же, на Конти-стрит, два небольших дома и сдал их респектабельным семейным людям.
— Откуда у тебя столько денег? — вздыхал Манцини. — Моя жена вздумала свозить свою бабушку в Лурд, хотя старуха наверняка не выдержит дороги. Они ждут чуда, а я должен за это платить.
— У меня нет никаких расходов, — сказал Оливер.
Он жил все в том же доме на Мюзик-стрит и аккуратно каждый понедельник отдавал хозяйке все ту же квартирную плату. Его хозяйка, мать шестерых детей (от лихорадки умер седьмой), говорила, что ей его бог послал. Такой тихий жилец, такой работящий, приходит домой рано утром, а под вечер уходит. Он говорил отрывисто, как янки, но всегда негромко и вежливо. Он не пил, не водил к себе женщин и даже, кажется, не был знаком ни с кем из соседей. Она давно хотела спросить, где он работает, но почему-то все не спрашивала. По возрасту он годился ей в сыновья, но в нем было что-то такое, что мешало задавать вопросы.
Должно быть, она меня побаивается, думал Оливер. Чем-то я нагоняю на нее страх. Я не ворчу, не ругаюсь, но, наверно, выгляжу очень внушительно.
Он взял зеркальце для бритья и стал изучать свое лицо: тяжелый подбородок, светлые усы, близко по саженные глаза. Как будто ничего особенного.
И все же, подумал Оливер, глядя в окно на пыльную Мюзик-стрит, хорошо, когда тебя не донимают бесконечными вопросами. В конце концов, неважно почему — важен результат.
В эти первые годы в Новом Орлеане, когда пришел конец его долгим странствиям и постоянной смене впечатлений, у него появилась возможность поразмыслить о Томасе Генри Оливере. Каждое утро, перед тем как заснуть, Он обдумывал свое будущее — отвлеченно и подробно. Он заранее наметил, что ему следует сделать в том или ином году как в деловом, так и в личном плане. Он все расписал по срокам и отступать от них был не намерен.
А пока он усердно трудился. Каждую неделю он приходил получить плату за свои два домика и внимательно их осматривал — один вид его массивной фигуры побуждал жильцов к аккуратности и опрятности. Он подумывал о покупке небольшого ресторана с баром. Ресторан этот был рядом, за углом. Все вполне законно, без девиц. Он легко бы справился. Но цена была высокой… Он отложил окончательное решение.
Манцини приходил каждый день в семь утра и оставался до пяти, до прихода Оливера. Они вместе проверяли счета и выручку, и после короткого разговора Манцини уходил домой, а Оливер проводил там вечер и ночь. Все шло гладко — лишь изредка между девицами вспыхивала ссора или приходилось тихо выпроводить пьяного клиента. Ночи были заполнены пьяным смехом мужчин, металлическим звоном женских голосов и неумолчными, нескончаемыми звуками рояля, на котором барабанил старичок-негр по имени Джозеф.
Оливер ненавидел эти джазовые мелодии. Он не различал их — одна и та же дробь высоких нот и басового аккомпанемента. Как-то в начале дождливого вечера, когда в заведении не было посетителей, он попросил Джозефа сыграть что-нибудь другое. И Джозеф сыграл тихий и нежный «Спинет из красного дерева», а потом «Хуаниту». За все годы, которые Оливер провел на Конти-стрит, он не услышал больше ни одной знакомой мелодии.
Утром он отправлялся домой и шел пешком две мили. Летом было уже светло, на улицах сновали люди, торговцы выкрикивали свой товар с козел высоких фургонов. Зимой небо было еще черным, дома стояли по-ночному запертые, окутанные мраком улицы дышали холодом. Он обгонял лишь редких старух, которые семенили к ранней мессе, укутавшись в черные мантильи и шали. Оливер глубоко вдыхал пропахший торфом воздух и шагал все быстрее, чувствуя, как легкий ветер щекочет ему щеки, словно перышком. Он столько часов расхаживал по комнатам, гостиным и коридорам, что ему требовалось прогнать их духоту из своих мышц.