— Мама, — сказал он, — что случилось с цветами?
Она виновато посмотрела на него:
— Руки не дошли, Оливер. И я не знаю, как что растет в этом климате.
Он ей не очень поверил, но не встревожился. Она как будто была всем довольна и даже нашла священника, который ей понравился. Теперь ее занимал приют для баптистских сирот и миссии в Южной Америке. И каждые полгода она говорила ему:
— Оливер, я познакомилась с очень хорошей девушкой.
— Не теперь, мама.
Как-то в январе, когда Оливер вернулся вечером домой — в ранних сумерках фонарь на углу отбрасывал желтый круг света, — он почувствовал что-то неладное. Его каблуки громче обычного простучали по красным ступенькам крыльца. Весь дом — прихожая за дверью из матового стекла и комнаты, окна которых выходили на веранду, — весь дом был погружен в темноту. Прислуга уходила в четыре часа, но мать всегда зажигала лампу в прихожей. И свет должен был бы гореть в кухне, где его ждал ужин, и в столовой…
Он отпер дверь, чувствуя, как весь холодеет от страха. Медленно, один за другим, он поворачивал выключатели, и дом распахнулся перед ним. Когда осталось зайти только в спальню матери, он уже знал, что увидит там.
Она лежала на кровати — должно быть, хотела отдохнуть. Умерла она не меньше часа назад. Ее тело уже остывало. Он потрогал ее руку, шею — он не мог поверить. Потом бросился за доктором, который жил через четыре дома.
— Наверное, вы должны посмотреть, — сказал он.
Доктор пошел за своим черным чемоданчиком, и, пока его дети смотрели в дверную щель, Оливер позвонил Морису Ламотте. Ламотта приехал через десять минут.
Смерть матери заставила Оливера изменить планы. Не потому, что он горевал о ной. Он знал, что она этого не хотела бы. Они отлично понимали друг друга: Оливер был хорошим сыном, она — любящей матерью. Она вырастила его, кормила, как ни были они бедны, пока он не стал самостоятельным. Он покоил ее старость. Они выполнили свой долг по отношению друг к другу и были довольны. Но, всему приходит конец, и горевать тут нечего.
Только конец этот наступил раньше, чем он предполагал. И ему пришлось пересмотреть свои планы.
Он уже привык жить с кем-то рядом, привык к тому, что не одинок. Теперь ему было нужно, чтобы вечером кто-то ждал его с ужином, чтобы кто-то сидел с ним после ужина в гостиной, — пока он дремлет или читает газету. В собеседнике он не нуждался, но хотел видеть перед собой кого-то, когда поднимал голову от тарелки или отрывался от газеты.
А потому он решил отступить от своего плана и жениться. Теперь, не ожидая намеченного срока.
За те годы, пока с ним жила мать, его отношение к женщинам изменилось. Он уже не нуждался в их болтовне, как в фоне для своих мыслей. Ему уже не нужна была их дружба, но была нужна их близость. Он хранил список семи-восьми женщин и поочередно навещал их, оставаясь не дольше, чем было совершенно необходимо.
Но в жены ни одна из них не годилась. Он жалел, что в свое время не знакомился с теми приличными девушками, которых подыскивала для него мать… Он испытал легкий укол совести — она бы так обрадовалась, а теперь он даже не знает их фамилий. Но идти наводить справки в Южноамериканской миссионерской женской лиге он не собирался.
Он сказал Ламотте:
— Составь список всех, с кем я веду дела, пометь, у кого есть взрослые дочери.
— Дочери?
Оливер кивнул и, подумав, спросил:
— Как ты познакомился со своей женой?
По лицу Ламотты скользнула улыбка:
— Мы с ней из одного приюта.
— Мне тоже надо жениться, — с досадой сказал Оливер. — И я берусь за это так.
Оливер обнаружил, что люди очень рады ему помочь — он был завидным женихом, преуспевающим дельцом. Он принимал приглашения на воскресные обеды и субботние музыкальные вечера, ездил верхом, участвовал в пикниках, научился танцевать. Присматривался, тщательно прикидывал. И через полгода остановил свой выбор на высокой блондинке, которая играла на органе в епископальной церкви св. Матфея.
— Благодарю вас, — сказала она, — но я не собираюсь выходить замуж. По крайней мере сейчас.
Он был удивлен и шокирован:
— Почему?
— Осенью я еду в Сент-Луис учиться в консерватории. По-моему, я вам говорила.
— Но ведь никто не принуждает вас поступать в консерваторию, — сказал Оливер, искренне стараясь понять. — Вы можете и не ездить.