«Мама счастлива в раю, — сказала Анна (кто-то научил ее этому, но кто?). — В раю все счастливы».
По следу первой слезы поползла вторая. Анна смотрела на нее и не понимала.
Однажды эта святыня исчезла. Сразу и полностью. Как-то, вернувшись из школы, она увидела, что дверь распахнута и за незанавешенными окнами светится серое осеннее небо. Она вошла и с любопытством осмотрелась. На кровати — новое покрывало. Она приподняла его: постельное белье все свежее. С комода убраны флаконы, щетки и вазы. Она приоткрыла шкаф — пусто. Отец ничего не сказал, бабушка очень долго не приходила к ним. Анна приняла эту перемену спокойно.
Она узнала, что жизнь состоит и в том, чтобы оставлять прошлое прошлому. Этому научил ее отец.
Анна питала к бабушке смутную привязанность, смешанную с жалостью. Бедная старуха утирала слезы, только чтобы из глаз покатились новые.
Она умерла в апреле от внезапного приступа желтухи. В больничной палате среди цветов и лампад она страдала терпеливо и молча. Шаг в бессмертие ей облегчили напутствия шестерых священников — все они были ее родственниками. Вокруг желтого хрипящего тела собралась вся семья — опоздавшие толпились в коридоре, потому что в тесной палате не хватало места. Они притащили стулья и ящики со всего здания и, стоя на них, смотрели в открытую дверь. Когда прибыл архиепископ, то и ему пришлось влезть на стул и посылать ей благословение через стену из спин ее близких. Если бы он явился в торжественном облачении и в митре, возможно, они расступились бы перед ним, а может быть, и нет: ведь смерть — дело семейное, и у них были свои священники.
Анна в западне палаты холодела от ужаса, который внушала ей лежащая без сознания старуха. Ее сестра Маргарет сказала:
— Меня сейчас вырвет, — и, встав на четвереньки, выползла в коридор, протискиваясь сквозь лес ног.
Анна уставилась на свое обручальное кольцо (квадратный сапфир. Бриллиант — это так пошло, Роберт!) и в глубокой синеве камня увидела Роберта и свое будущее. Она не сразу услышала причитания и плач, когда судорожное дыхание старухи наконец оборвалось.
До назначенного дня свадьбы оставалось меньше двух месяцев. Д’Альфонсо считали само собой разумеющимся, что она будет отложена — свадьба так скоро после похорон была бы неуважением к памяти покойной. Анна горько рыдала на плече у отца.
— Что тут плакать, Анна? Она яге была очень старой.
Анна сказала сердито:
— Я не о ней, не о ней. Я так хотела, чтобы моя свадьба была в июне!
Отец не сразу понял ее, а потом сказал:
— Если ты хочешь, чтобы твоя свадьба была в июне, и у тебя есть жених, то в чем, собственно, дело?
— Они говорят…
— Мало ли что они говорят.
— Они говорят, что не придут.
— Придут, — сказал Старик. — Больше всего на свете они любят богатые свадьбы. Даже больше богатых похорон. Делай что хочешь, Анна, и к черту все остальное.
Д’Альфонсо поворчали немного, но скоро перестали. Старик хорошо знал родню своей покойной жены:. они любили богатые свадьбы. А когда им мало-помалу стали известны планы Анны, они поняли, что ее свадьба, на которую Старик не жалел денег, будет величайшим событием их семейной истории и затмит своим великолепием даже рассказы старух о торжествах в давно ушедшие дни их сицилийского благоденствия.
Празднества длились неделю, и кое-какие из них упоминались только шепотом. Как, например, двухдневный мальчишник на ферме Старика в Абита-Спрингс — одни мужчины, не считая выписанных из Чикаго девиц. В отсутствие мужей дамы отправились в тихую пароходную экскурсию по озерам, которая завершилась роскошным пикником на берегу Мексиканского залива. Устраивались азартные игры, для которых Старик предоставил свое казино, были балы, были концерты и недолгое посещение церкви — дабы никто не забывал, что брак есть таинство.
Старик редко появлялся на людях, но это никого не смущало. Роберт пришел на бал, станцевал один танец, напился и ушел рано. Анна словно не замечала гостей и почти не показывалась, причем без каких-либо извинений. Она следовала своему плану, своей программе.
Накануне венчания Анна достала фотографии матери — призрака пустой комнаты — в подвенечном платье. Фотограф расставил свои лампы с таким расчетом, чтобы передать блеск драгоценностей, сияние атласа, искорки в стеклярусе на воротнике. Слишком ярко освещенное лицо невесты вышло смутным, как тень. Анна терпеливо вглядывилась в стертые, неясные черты, в облако черных волос, пытаясь найти какую-то связь между матерью и собой. Сходство было — в разрезе глаз, в рисунке скул. Мало. Так мало! Почти час Анна глядела на фотографии, стараясь уловить весть от мертвой, предназначенную ей. Ничего. Словно это была чужая женщина. А впрочем, подумала Анна, это так и есть. Ее мать умерла, от нее ничего не осталось — разве что немножко крови. Анна медленно закрыла альбом. Вот и все. Ее мать ушла из этого мира и парила в небесах, поддерживаемая бесчисленными заупокойными мессами своей родни…