— Тебе ходить.
Энтони взял карты.
— Мама, ты когда-нибудь думала, почему папа женился на тебе?
Она ответила ровным тоном, без колебаний:
— Нет.
— Он тебя любил?
Она сказала серьезно, почти торжественно:
— Я любила его, Энтони, а это почти то же самое.
Он кивнул. Казалось, он понял. Не слова, но то, что стояло за ними.
— Ты думаешь, он женился на тебе, потому что деньги были такие большие?
— Твой отец, нашел бы деньги и со мной и без меня — где угодно.
Внезапно ему расхотелось говорить об этом. Он рассердился на нее за то, что она не переменила темы. Почему она всегда так с ним серьезна? Почему она всегда держится с ним, как со взрослым? Почему она всегда такая честная? Непререкаемо честная… Ему понравилось это выражение, и он повторил про себя: непререкаемо честная.
— У тебя дрожит рука, Энтони.
Карты в его левой руке трепетали. Он быстро бросил их на стол. Его тело всегда выдает его!
Он щелчком отбросил карты на середину стола.
— Мне надоело сидеть тут, в этом доме, посреди пустого места. Хоть бы занятия скорей начались!
Он размашистым шагом спустился к воде по выбеленному солнцем газону. Он чувствовал, как ее карие глаза следят за ним, все понимающие, сочувствующие. Он подобрал с земли камешек и изо всех сил швырнул его в большой камень. Камешек разлетелся вдребезги.
Энтони вдруг вспомнил, что ни разу не дрался, не бил сам, не ощущал ударов, даже ни разу не боролся по-настоящему. Надзор дома, надзор в школе, допускающий только самую легкую возню. Он ни разу не ощущал под своим кулаком кости, одетой плотью… Он попробовал ударить кулаком по ладони. Приятно! Он ударил сильнее, еще и еще, пока не заболели руки. Он пожалел, что на пляже никого нет. Уж он подрался бы — и все равно, он бы победил или его избили. Он бы почувствовал, как его мышцы преодолевают сопротивление чего-то… Чего-то, а не воздуха!
Пляж был пуст — как всегда. Только зеленая вода и узкая кайма желтого песка. Ни раковины, ни обрывка каната. Каждый день после прилива два уборщика его очищают. Энтони присел на корточки и, зачерпнув горсть песка, начал сдувать песчинки с ладони в сторону воды. Он скашивал глаза, стараясь определить, долетают ли они туда. Ни одна не долетела. Ну, да он многого хочет — увидеть, как песчинка падает в воду.
Ведь даже круги не побегут, сказал он себе.
В 1942 году его отец уехал на войну. Он звонил Энтони по телефону дважды в неделю, пока его не отправили в Англию. А тогда от него начали приходить письма, только редко — он не любил писать.
За этот год Энтони вырос на три дюйма. Вся одежда стала ему мала. Брюки не закрывали лодыжек, кисти высовывались из манжет.
— Энтони, — жаловалась мать, — ты похож на пугало.
— Я не виноват, что расту.
— Ну, ничего, — сказала она. — Мы все устроим. Ты что-то бледен.
— Я устал, — сказал он.
Усталость не проходила уже много месяцев, и у него все болело. Не какая-то определенная боль, а просто облако, которое просачивалось сквозь его тело, перемещалось, чуть задевало там и сям, пульсировало. Это из-за снов, думал он. Ему снилась война, кровь, взрывы. Его отец в снах не появлялся — только он сам и какие-то безликие люди. И еще грохот, и путаница, и падения в пропасть. Каждую ночь, каждую ночь. Он мог спать только днем. Словно преследовавшие его образы дожидались темноты… Ему приходилось видеть рисунки мозга — складки, извилины… Есть где спрятаться. Через несколько месяцев он уже ждал этих снов. Даже предвкушал их. Однажды, простудившись, он выпил от кашля микстуру с кодеином и ничего не увидел во сне. Он испытал досаду и разочарование — ему уже не хватало его снов.
В 1943 году его мать заперла свой дом в Новом Орлеане и безвыездно поселилась в большом доме в Порт-Белле. Энтони проводил у нее субботу и воскресенье. С понедельника по пятницу он жил у деда. И он был там в тот апрельский день — как раз вернулся с баскетбольной тренировки, мокрый от пота, так что брюки прилипали к телу и мешали идти. Как всегда, он прошел по дорожке к боковой двери и направился через холл к лестнице. Проходя мимо гостиной, он заглянул внутрь. Остановился, еще раз заглянул, всматриваясь в сумрак, потому что шторы были опущены. Его дед на четвереньках медленно полз по полу к двери. Еле заметно шевельнулась рука. Она скользнула вперед на два-три дюйма и замерла. Другая рука проделала то же самое. Голова деда была опущена и покачивалась из стороны в сторону, как у гончей, идущей по следу. Лысина описывала круги, точно прожектор, шарящий лучом по земле.
Откуда этот отблеск? — подумал Энтони. Какой свет падает на эту голую кожу?