Он потер ногу, которую ушиб неделю назад на баскетбольной площадке. И вздрогнул.
— Что с тобой!
— Синяк.
— Ты все время ходишь в синяках. Будь поосторожнее.
— Хорошо, тетя.
Она погладила его ступню.
— Я зря накричала на тебя, Энтони. Мне следовало бы помнить, что ты еще ребятенок. Но уж очень глупо ты себя вел… Ты собираешься спросить, как чувствует себя твой дед?
И он сказал ей чистую правду:
— Я думал, он умер.
— Ты унаследовал прямолинейность своей матери. Нет, он еще с нами.
— Он останется жив?
— Ну… — Она встала. — Не знаю, Энтони. У него вышла из строя половина сердца. Но пока он жив, и мне почему-то не кажется, что пришел его час.
Через два месяца — опять были летние каникулы — Энтони и его дед уже жили в Порт-Белле. Тетя Маргарет приехала с ними в медленно ползущем кортеже из машины «скорой помощи» и четырех автомобилей, пробыла воскресенье и заторопилась назад, в Новый Орлеан («Роберт в Англии, папа лежит на спине — без меня вообще все пойдет прахом»).
Дорожная пыль, которую взметнули ее колеса, улеглась, а тяжесть и бесконечность лета остались. И это лето почти ничем не отличается от любого прошлого, думал Энтони. Только некоторые перемены из-за войны. Почти все садовники были мобилизованы, и в садах работал один метис Филип да его младшие сыновья. Свой ежедневный запас виски они прятали под толстыми плетями глицинии. Но хуже всего, решил Энтони, хуже всего были вечера. Дом изнывал без глотка воздуха за тяжелыми опущенными шторами (во всех домах на побережье было введено затемнение, едва прошел слух о немецких подводных лодках в Мексиканском заливе). Его мать и дед, казалось, не замечали жаркой духоты закупоренных комнат, но Энтони мучился нестерпимо. После обеда, пока они слушали радио и перекалывали флажки всех фронтов на огромных настенных картах в гостиной, Энтони ускользал на веранду и вглядывался в ночь. Москиты кружили тучами. Он различал их на своей обнаженной руке — они покрывали ее густо, точно волосы. В воображении он видел их хоботки, — погруженные в его кожу, сосущие его кровь. Но даже это было лучше, чем оставаться внутри.
Как-то под вечер, когда дождь охладил воздух и освежил его резким запахом рожденного молниями озона, Энтони сидел с дедом на сырых подушках в беседке над бельведером.
— Что ты пишешь? — спросил Энтони.
Дед отложил записную книжку.
— То, что мне надо будет сделать, когда я на той неделе вернусь в город.
— О… — Энтони посмотрел на рябой от дождя залив.
Дед ухмыльнулся:
— Я знаю, что скажет твоя мать. Но я потратил на этот сердечный припадок больше двух месяцев. И хватит.
По балюстраде пробежала зеленая ящерица и замерла, глядя на них и нервно надувая красное горло.
— Прежде их считали ядовитыми, — сказал дед.
— А хорошо было, пока ты тут жил все время.
— Благодарю тебя, Энтони, — церемонно ответил дед.
Энтони смахнул ящерицу с балюстрады.
— Когда у тебя был сердечный припадок, ты боялся?
Дед, нахмурив брови, уставился на увитый лозами трельяж.
— Знаешь, Энтони, я помню, как сел в кресло, потому что почувствовал себя не слишком хорошо, а после этого вдруг оказалось, что я лежу на полу и у меня такое ощущение, будто меня продырявили насквозь из дробовика.
— Но… — Энтони посмотрел на свои загорелые руки, на каемку грязи под ногтями. — Тебе было страшно?
— Умирать? — Дед сухо улыбнулся. — Когда на тебя все смотрят, как-то смущаешься и начинаешь следить за тем же, что и они.
— Но ты не испугался?
— Нет.
— А как ты думаешь… — Энтони сорвал цветок и отбросил его. — Почему?
— Наверное, — сказал его дед, — когда вот-вот умрешь, начинаешь понимать, что это такое, и оказывается, это не настолько уж скверно.
Дед уехал в Новый Орлеан. Теперь дорога его утомляла, и он больше уже не приезжал на субботу и воскресенье. Тетя Маргарет тоже не приезжала — она неожиданно вышла замуж и через три недели начала разводиться. Ее муж устроил засаду среди азалий, выстрелил в нее, промахнулся, выстрелил в себя, опять промахнулся и только отстрелил себе кусочек уха. К тому времени, когда явилась полиция, он горько плакал.
Все это случилось где-то далеко-далеко. В доме в Порт-Белле не происходило ничего. Энтони сидел в уголке веранды и смотрел на мать в цветнике. Когда вода блестела не так ослепительно, он смотрел на ее пустынный серо-голубой простор. Иногда ему казалось, что все силы у него уходят только на то, чтобы дышать. А ведь я играл в баскетбол, думал он. И меня включили в команду, а теперь стоит мне задеть стул, и остается синяк. А если я ущипну себя за ногу, остается кровоподтек…