Вскоре, однако, события развернулись таким непредвиденным и странным образом, что Булавину пришлось изменить все первоначальные планы и замыслы.
Войскового атамана Лукьяна Максимова одолевали беспокойные мысли, и причин для этого с каждым днем становилось все больше. Булавин соглашения с ним не нарушал, никаких своевольств не чинил, но тайные соглядатаи доносили, что стоило лишь появиться слуху о сборе Булавиным вольницы, как во всех верховых донских, и донецких, и хоперских городках заволновалась голытьба. Имя отважного атамана передавалось из уст в уста, гультяи двигались к нему толпами. А в низовых донских станицах участились случаи неповиновения батраков домовитым казакам, драк, грабежей; у самого Лукьяна Максимова осмелевшие воровские люди отогнали из табуна полсотни лучших коней. Шатость чувствуется повсюду. А что же будет, когда молва вознесет Булавина как избавителя от всем ненавистного сыска?
Однажды, встретив Илью Зерщикова, войсковой атаман высказал без утайки сбои опасения. Зерщиков пожал плечами.
— Сыск прикончить так или иначе нужно, Лукьян Васильич… А там видно будет.
— Так-то оно так, а все же… Бережливого бог бережет. Слыхал небось, сколь знатных стариков и добрых казаков при Стеньке Разине погублено?
— Сами старики были виноваты… зря понаровку давали Стеньке-то…
— Я ж о том и толкую. Боюсь крамолы. Голытьба удержу не знает… Кабы от Кондрашкина начатка большого худа прямым казакам не учинилось.
— Не все ударит, что гремит, — отозвался Зерщиков. — Окоротить голытьбу можно, ежели шарпальничать вздумают…
Лукьян поскреб в затылке, вздохнул.
— Руки связаны. Как окоротишь, ежели сами мы подсобляли вольницу на князя накликать! Коли государю о том донесут, он нас не помилует…
В вороватых темных глазах Зерщикова мелькнула лукавая смешинка:
— А мне намедни один умник шепнул, что знатно бы было и тех побить, кои князя побьют… Тогда-де и пущей смуте на Дону не бывать и государю явно станет, что вся вина на своевольной голытьбе, а донская старшина в верности пребывает… Вишь, что удумали!
Хитроумный совет войсковому атаману пришелся по душе, он довольно крякнул:
— Неплохо, кабы этак-то… да ведь не менее тысячи доброконных казаков посылать нужно, чтоб окружить их воровское собрание. Враз столько казаков не поднимешь. Калмыцкого тайшу Батыря или татар брать придется… Как мыслишь?
Зерщиков удивленно развел руками.
— Вот тебе раз! А я тут при чем? Я так просто сболтнул, к слову пришлось… Я ж на Булавина в надеже, дуровства не дозволит, казак он природный. Напрасно ты…
Зерщиков превосходно знал войскового атамана. Семя брошено в благодатную почву. Теперь глаз не сомкнет Лукьян, будет обдумывать, как бы расправиться с Булавиным и его вольницей. А он, Зерщиков, останется в стороне от этого. Если удастся Лукьяну уничтожить главарей вольницы — спокойней будет жить низовому казачеству, а если осилит Булавин и погибнут вместе с войсковым атаманом поддерживавшие его старики, то он, Зерщиков, опять-таки в накладе не будет. Перед Булавиным он ни в чем виновным не окажется, может даже при случае поддержать и уж, конечно, сумеет за свои услуги поживиться угодьями и добром черкасских богатеев.
Таким образом, на Дону создалось совершенно необычайное драматическое положение. Беглые хоронились от сыска, драгуны Долгорукого искали беглых, вольница Булавина выслеживала драгун, а войсковой атаман Максимов готовил предательский удар Булавину.
Спустя несколько дней в Черкасск пришло известие о гибели Долгорукого. Лукьян Максимов спешно собрал совет добрых сердец и объявил о своем решении выступить с войском против вольницы Булавина, чтобы «их воров и богоотступников до пущего злого намерения не допустить и злой их совет нечестивый разорить».
Под рукой у войскового атамана находилось несколько казацких сотен, да калмыцкая кочевая орда тайши Батыря, да две сотни татар.
Совет добрых сердец поход одобрил. Казаки учинили между собой крестное целование.
Илья Григорьич Зерщиков в совете не участвовал: его не оказалось дома, он ездил проведать брата, служившего в азовском гарнизоне.
…Была тихая, лунная, с легким морозцем ночь. Булавинская вольница раскинулась станом на Айдаре близ городка Закотного. Булавин лежал в наскоро сбитом шалаше. Последние дни он не слезал с коня, страшно устал, и все же тяжелые мысли отгоняли сон. Кондратий Афанасьевич не знал еще о предательстве войскового атамана, но смутные подозрения в душу начали закрадываться. Почему черкасские старшины упорно не желают отвечать на его донесения? И почему не возвращаются обратно посланные в Черкасск казаки?