Снега за зиму выпало много, без лыж убродно, шагу не ступишь. Но кое-как к вечеру добрались, составили нарты к сосне. Кондратий показал Золте лосиную тропу. Она пересекла речку и бежала по мелкому ольховнику к лесу. Золта оставил своих охотников у речки, а их повел в лес. Не снимая лыж, они встали за широкие елки шагах в десяти от лосиной тропы.
Начало темнеть, заиграли на небе белые холодные звезды. Гридя хотел разжигать нодью, но Золта отговорил. Лоси, он сказал, недалеко где-нибудь. Так и просидел всю ночь в снегу, под елками. И не зря: едва рассвело затрещали елушки, прошли перед ними широким метом лоси. Пропустив стадо, Золта выскочил на тропу и закричал: "Тэхом!" Кондратий выбежал за ним и увидел, что бегут от речки, навстречу лосиному стаду, оштяцкие охотники на лыжах. Лоси остановились и сгрудились в кучу. Золта на ходу выстрелил из лука, молодой лось прыгнул в снег и увяз. Кондратий добил его. Из темной кучи вырвался самец и, утопая по брюхо в рыхлом снегу, стал пробиваться к лесу. За ним бросились и остальные. Но вожак скоро выбился из сил, упал на колени. Его сменил другой лось. Охотники легко бежали по насту, били лосей из луков, кололи рогатинами...
- А Гридю чего не будешь? - закричала Татьяна на невестку. - Буди!
Вета стащила с мужа тулуп:
- Вставай, айка, вставай!
- Уйди, говорю! - ругался Гридя. - Затрещину дам!
- Вставай, не ерепенься, - сказал ему Кондратий. - Днем выспишься.
Татьяна вывела всех из избы, сама поклонилась раннему солнышку и девок заставила кланяться. "Видело ль, солнышко, красную весну, встретило ль, ясное, ты свою сестру!" - причитала Татьяна.
Гридя тер рукавицей распухший нос и орал:
Солнышко-ведрышко, выходи,
Сестру-весну за руку выводи!
Солнце поднялось над лесом веселое, яркое. Поклонилась ему Татьяна в последний раз и ушла с девками в избу.
- А мы не так поем, - сказал Туанко. - Мы у бога Огня здоровья просим. Охота мне по-вашему спеть, большой отец!
- Пой, только я шапку надену. Холодно!
- Нельзя шапку надевать, большой отец.
Кондратий засмеялся.
- Беда мне с вами! Вон и Майта вышла. У нее, небось, тоже песня своя. Придется мне до вечера без шапки стоять, песни ваши слушать.
- Моя маленькая, большой отец.
Туанко запел по-своему, по-ултырски. Он просил теплое солнышко белую березу оживить. Люди напьются соку березового, заравы, по-ихнему, и перестанут хворать, забудут зиму холодную.
- Вот какая наша песня, большой отец!
- Беги в избу, песельник, согрейся. А я к Прохору зайду.
Майта увидела, что аасим к ним идет, убежала в баню.
Прохор сидел на лавке, у маленького волокового окна, шил кожаные олочи для молодой жены. Кондратий взял у него оштяцкие коты, повертел в руках.
- Малы будут.
- Не малы, тятя. Мерял я.
Кондратий отдал коты, вздохнул.
- Неладно у нас получается, Прохор. Я так и сяк думал: нельзя тебе в бане жить!
- Ничего, живем...
- У матери язык длинный. А сердце доброе. Дня ведь не пройдет, чтобы о вас не вспомнила. Переходите в избу да живите по-людски.
- По-нашему Майта плохо еще понимает. Да и боюсь я, обижать ее будут.
- Вроде в нашей семье такого нет. Вета живет и Туанко. Никто их не обижает!
- Да ты не казнись, тетя! Все наладится.
Майта сидела на мягких овчинах, у каменки, слушала их.
- Тоскуешь, поди? - спросил ее Кондратий. - Не знаю, поймешь ли? Твой отец, князь Юрган, друг мой. А ты дочь мне, как Устя наша.
Майта подошла к нему.
- Ты Емас, аасим! Емас!
- Хвалит тебя Майта, - сказал Прохор. - Хороший, говорит.
Кондратий обнял тоненькую юрганку. Она засмеялась, сказала что-то по своему и убежала к каменке.
Прохор тоже засмеялся.
- Она говорит, тятя... Борода у тебя, как лес.
Кондратий погладил бороду и стал рассказывать, как лосей подкарауливали в ольховнике и свалили все стадо, согнав с тропы в глубокий снег.
- Я себе годовалого взял. И с ним намаялись шибко. Снег глубокий, убродно. Еле дотащили с Гридней.
- Тэхом, Майта! Аасим говорит, ваши охотники стадо шоруев свалили.
Майта бросила на горячие угли кусок мяса. В бане запахло горелым.
- Радуется, - сказал Прохор.
- Всякому свои дороги! Голод у них. - Кондратий встал. - Пусть будет по-твоему, Прохор. Живите пока одни, до лета.
Майта качалась над каменкой, молилась, бога оштяцкого вспомнила, Нуми-Торума.
Кондратий вышел из бани, постоял, поглядел на весеннее солнышко и зашагал к овину. Летось привез Гридя соху с кулиги без приюха, да так и бросил. Ругал его Кондратий, да что толку - приюх-то железный, из березы не вытешешь... Пока до овина шел, вспомнил, что семенное зерно перетряхивать надо, горит зерно. В прошлые годы выносили рожь из овина зорить на сретенье, а нынче запоздали. Раскрыл Кондратий настежь широкие овинные ворота, разбросал солому, раздвинул жерди. Пахнуло на него из ямы хлебным теплом. Спускаться хотел, да Устя полдничать его позвала.
И дни весной долгие, и работа мелкая, во дворе, по хозяйству, а с утра до позднего вечера вся семья на ногах. Отдохнуть некогда: то одно, то другое. Семенное зерно спасли, телята обезножили, видно, святой Касьян на них косо поглядел. Телят выходили, на лядину стали собираться - подсечный лес теребить, растаскивать.
Утром спустился Кондратий к речке, поглядеть - не снесло ли переходы? И не удержался, перешел речку.
Гомон стоял в лесу - звенели птицы, звенели ручьи. От земли бусый парок поднимался, пахло прелыми листьями и банным теплом. Сел Кондратий на валежину и как утонул... Звенит, качается над ним лес, желтоголовая птичка вертится на кусту, хвостиком трясет. Проглядел ты, старый, говорит она, в хлопотах да заботах красную весну.
- Чиирик! Чиирик!
Открыл Кондратий глаза, сполз с валежины, встал на колени, поклонился земле:
- С пробуждением, матушка! Тебе зеленеть, а нам радоваться!
Вечером рассказал он своим, как уснул в весеннем лесу и как приснилась ему птаха-вещунья.
- А мне коровы снятся, - сказал Гридя. - Диво! Ползают коровы по синему небу, как тараканы.
- Ох, Гридя, Гридя! - вздохнула Татьяна. - Одно сон, а другое девка-вешнянка. Погубить ведь она могла отца, закружить в лесу.