Пера пересказывал Русу слова князя Юргана. А Золта разглядывал своего спасителя. Не постарел Рус, не потерял силу - высокий и прямой, как сосна, только длинная борода пожелтела, подпалил, видно, он ее на костре.
- Сын Кондратия Руса ранен шаманской стрелой. - Пера взял у Руса костяной наконечник и показал князю. - У шамана Лисни такие стрелы, ты знаешь. Сын Руса умрет.
Рус начал говорить. Золта понял его слова так: умрет сын, пусть умрет и обида.
- Янысь! - сказал князь, вставая. - Скажи, Пера: я верю хозяину большого гнезда, он друг, рума. - Князь отстегнул от широкого кожаного пояса кривой охотничий нож и протянул его гостю.
- Возьми, Рус!
Золта нащупал под шкурами длинный булгарский меч, вытащил его, кряхтя, поднялся и сказал Русу:
- Я стар, болезни едят мое тело. Этот меч тяжел для меня.
Рус принял его подарок, поклонился сначала князю, потом ему и вышел из юрты.
- Ось Емас улум! - попрощался Пера и пошел за ним.
Князь Юрган стоял над чувалом, бросал пахучий вереск на красные угли.
Орлай бегал туда-сюда по юрте и кричал, что великий Нуми-Торум хочет крови.
- Чужая рана не болит, - ворчал Золта. - Шаман Лисня хочет крови соседей, а не Нуми-Торум.
Золта сел, завернул в теплую шкуру больную ногу и стал думать. Рус спас его в месяц метелей и накормил мясом, он подарил Русу булгарский меч, крепкий и острый, как жало осы.
- Возьми мой меч, отец! - кричал Орлай. - Мы не воины! Мы старухи!
Князь Юрган подошел к сыну, положил на плечи ему руку.
- Тэхом, слушай! - сказал он. - Я, князь и старейшина рода, велю тебе: догони раба шамана Лисни и убей его! Я брошу голову раба на красный ковер и раздам богатства свои, по обычаю предков, у большого костра. Спеши, Орлай! Великая мать-земля Колтысь-ими не хочет крови соседей.
КОЛДУНЬЯ
Ивашка не умер. Прохор принес его из лесу на руках, положил на лавку в передний угол. Увидела Татьяна своего молодшенького без кровинки в лице, пала перед ним, как подрубленная и запричитала: "Охти мне да тошнехонько, охти мне да больнехонько! Уж как сяду я, многобедушка, к своему сыну молодшенькому, к соколику златокрылому, ко его телу ко блеклому, как повывою обидушку да повыскажу кручинушку! Как у меня, многобедушки, три полюшка кручинушки посеяно, три полюшка обидушки насажено. Знаю я, многобедушка, не пришла к тебе, рожано дитятко, не пришла бы к тебе холодная, кабы жили на родной сторонушке, по закону христианскому..."
Зашла в избу старая Окинь. Она принесла жив-траву, но Татьяна не подпустила ее к сыну.
- Загниет рана-то, - сказал матери Прохор.
Она заревела:
- Погубили нехристи молодшенького! Погубили!
Кондратий взял траву у старой Окинь, оттолкнул жену, развязал тряпицу на шее Ивашки и велел Усте промыть рану водой.
Прохор опоясался мечом, снял со стены большой лук и вышел из избы. День еще, солнышко светит, а все одно боязно. На Гридю какая надежда! Спит, поди, в елушках, неторопь.
Прохор спустился в лог, перебрел речку. Лошади лежали на траве, как неживые. Он прошел мимо, ни одна и башку не подняла - сморила жара лошадей. Вот и засека. Прохор негромко свистнул.
Из ельника выполз Гридя, приставил ему к брюху рогатину и заорал:
- Живота или смерти?
- Не балуй.
Гридя убрал рогатину и стал жаловаться, что замаяли его мухи и спасу от них нет.
- Пить-то принес? - спросил он Прохора.
- Принес.
В нагревшемся за день ельнике душно, жарко, зато шаманская тропа как на ладони - мышь пробежит, и ту увидишь.
- Слышь, Проша!
- Ну!
- Пошто мы от оштяков Юргана стерегемся?
- Ивашка к ним в кумирницу лазил.
- Вот дурья башка! Ушкуем его тятька прозвал. Ушкуй и есть, чистый разбойник! Спалят нас оштяки.
- Нишкни! Тятька идет!
Кондратий шагал не один, Пера был с ним. Они остановились за елушником, на шаманской тропе, и стали оглядываться. "Нас смекают", догадался Прохор и вылез к ним на тропу.
- Гридю домой посылай, - сказал Кондратий Прохору. - Тут он?
- Тутока, тятя! - отозвался Гридя, вылезая из елушника.
Увидев лохматого караульщика, босого, в тяжелой железной кольчуге, Пера засмеялся.
- Разобрало тебя, нехристя, - заругался Гридя. - Вырос больше сохатого и ржешь!
Кондратий отправил его домой и наказал - ворота держать на крепком запоре.
Ушел Гридя, ушли послы. Прохор остался один, поглядел на высокое еще солнце и полез в елушник. Лежал в теплом елушнике, думал, что до юргановых юрт версты полторы, будто и рядом, а сверни с шаманской тропы - ступишь шаг и погибнешь. Лес сырой, дремучий, лога крутые, глубокие. Старый Сюзь зовет это место урочищем лешего, Ворса-морта, по-ихнему. А тятька не взял ни меча, ни рогатины. Видно, Пера отговорил. Да и то сказать - в гости с мечом или рогатиной не ходят...
Морит от жары, глаза слипаются. Прохор кусал руку, чтобы не уснуть ненароком, тряс головой. Жарко, дремотно. Палит солнце, выжимает серу из елушника, к дождю такое тепло, к петровским грозам. От елушек шаманская тропа бежит саженей десять посреди берез. Прохор стал считать белоногих. Учил его счету тятька, еще на Устюжине, когда за великим князем жили. Много лет прошло, а Прохор не забыл. Посадил на землю удельный князь Юрий своего холопа Епишку. Набежали княжеские доводчики. Скот, кричат тятьке, твой, изба твоя, а земля по грамоте княжеская, он ей господарь и володетель...
Показалось Прохору, будто птица мелькнула. Придавил он локтями траву, поднял лук и стал вглядываться. Притаился кто-то за березой, стоит. "Пока на тропу не выйдет, стрелять не стану, - решил Прохор и ахнул: - Господи, девка!"
В красной рубахе, без платка, шла по тропе к нему черноволосая юрганка. Вот беда-то! И показаться нельзя и пропустить боязно. Он покачал елушки - может, испугается, убежит. Но черноволосая не испугалась, сказала "пайся" и протянула в его сторону кувшинчик. Он понял: здоровается с ним черноволосая, надо вылезать, все едино заметила.
Прохор вышел к ней на тропу.
- Ну, чего ты! Беспонятная...
Она улыбнулась ему и затараторила. Он стоял перед ней, грузный и большой, как медведь, слушал, но разобрать ничего не мог:
- Эх ты, травинка! Заблудилась, натьто.