Вся эта армейская смесь само ироничного бахвальства, наивного барства и жажды жалкого комфорта, которая охватывает людей, имеющих вкус к жизни, но выброшенных надолго из привычных обстоятельств, раз возникнув, будет проявляться в Шурке и дома, - так пережившие голод никогда не оставляют на столе недоеденный хлеб.
"Ты спрашиваешь о моем плане. Этот вариант включал в себя шантаж начальников, очень крупных командиров. Но взвесив все за и против, я получил отрицательный результат. Теряю 7 месяцев, выигрываю от 3 до 5 лет свободы. Думаю, поступил вполне правильно. Между тем пошли самые паршивые дни моей службы. Без самовольных отлучек на 2-3 суток мне не жить. Уже началось что-то дурное. Виной сему женщины: сам знаешь, коль залез в постель, то раньше чем на третью ночь из неё не вылезешь. Да и то лишь потому, что тебя после трех суток отсутствия ждет тюрьма. Туда очень не хочется, тем более, что осталось совсем мало. В общем, жизнь не ахти какая. Приходится работать на тридцатиградусном морозе, уши я уже отморозил. И чуть было не отморозил ноги прошлой ночью. Возвращался я подпитой через степь. Дул такой лютый ветер, что машины сдувало с трассы. В 10 метрах ни черта не видно. Ну и сбился я с дороги. Не знаю, зачем я пошел среди ночи, наверное, в моем пьяном мозгу созрело опасение - не попасться бы начальству. Случайно проходившая машина подобрала меня, и через полчаса я уже был в палатке. До ушей дотронуться невозможно. Ну ладно, пиши о счастье и любви. Твой дядя Саша".
И последнее письмо, за месяц до демобилизации. "Извини, что долго не пишу. В последнее время ни к чему душа не лежит. Живу по принципу: день прошел и черт с ним. Причем проходит этот день довольно-таки паскудно. Служить нет мочи, сплю и очень много думаю. Говорят, что последнее менее полезно. Как ни странно, ни о чем не мечтаю. В мае мне отсюда не выбраться. Вполне возможно, что и в июне не отпустят. Все зависит от китайцев, но рассчитывать на их добропорядочность нет возможности (это было как раз время приграничного советско-китайского конфликта вокруг острова Даманский, поясню я). Мне-то плевать, но каково моим родителям. Больше я никуда не хожу. Пью мало и редко. Стараюсь читать, но здесь очень мало хороших книг. О будущем не думаю почти. По-моему, будет правильнее решать все на месте. Единственное, в чем я уверен, это то, что в этом году моя судьба не решится да и не может решиться, т.к. я твердо решил приобрести специальность и знания только через высшее учебное заведение, а в этом году я никуда не смогу поступить. Напиши мне ещё одно письмо и побыстрее... Твой Саша". Это написано в мае 1968-го. А в июне Шурка был уже в своей родной арбатской коммуналке. Старуху он в живых не застал. А сюрпризом было то, что ему оказалась отказана отдельная комната. Та самая, из-под венеролога Каца. И это обстоятельство конечно же изменило его жизнь по сравнению с до армейской.
21.
Стоит ли говорить, что он возмужал, но это была мужественность довольно грубой выделки, скорее матерость, чем заря мужского цветения. Он сделался ещё смуглей, но и это была уж не фамильная нежная смуглость, но въевшаяся в поры армейская копоть. В нем появилась вместо сдержанной замкнутости и всегда чуткой задумчивости - угрюмость, по временам разряжающаяся нежданным взрывным смехом. И, конечно же, он стал резче во всем - и в движениях, и во мнениях, которые окрашены были к тому же грубоватой, подчас злой иронией. Впрочем, никакой надломленности и болезненности в нем не было, но и прелестного юношеского "юнкерства" не осталось. Однако порода все равно просвечивала, но это было уже на уровне скорее антропологическом. Впрочем, я говорю лишь о внешнем впечатлении самых первых дней после его возвращения...
Прежде чем рассказать, как мы встретились, скажу, какими Шурка нашел своих близких после двух с лишним лет отсутствия.
Похоронив мать, Кирилл разом сдал; теперь он старался больше времени проводить на оставленном ему в наследство продавленном диване, стал ещё смирнее и тише, если такое было возможно, похудел, почернел, плохо ел, хоть никаких явных болезней у него не было. Кажется, теперь, в отсутствии матери, его все чаще стало навещать прошлое, и он чувствовал, что жизнь прошла. Он умер через год, кажется, после Шуркиного возвращения, незаметно, как и жил, - освободил место. И получилось у него это, как и всё, что он делал, деликатно... Но я забежал вперед.
Стали взрослыми Шуркины сестры. К тому времени я с ними уж почти не общался, хоть в отрочестве с обеими был более или менее близок. Помнится, в какое-то лето, мне было лет тринадцать, Шурка отчего-то пару недель отсутствовал, и я дожидался его на даче в Чепелево сначала в обществе Тани, потом Нали...
Вот сценка: зарядил дождь, холодно, печку разжигать лень; мы с Татьяной лежим в одной постели и, смеясь над моей робостью, она все просит погреть ей ноги своими ногами под одеялом; думаю, она тогда хотела бы меня соблазнить, но при всей половой бесшабашности духу у ней не хватило; тем более, что я жался и дичился, ноги ей не грел, дрожал, втайне, конечно, мечтая хоть поласкать её обнаженную грудь. Я был в ту пору девственным херувимистым подростком, и она таскала меня с собою в какой-то недалекий пионерский лагерь, в котором годом раньше работала вожатой и в котором остались у неё дружки и подружки - на смотрины, гордясь смазливым племянничком; лагерь был неухоженным, зачуханными пионеры; ночью, у костра, где пил водку персонал, Татьяна пару раз ходила в кусты с каким-то физкультурником, а меня все тискала и целовала толстуха лет под тридцать в красном галстуке; от неё воняло одеколоном "Красная Москва", женским потом, вином, мне хотелось бежать куда глаза глядят через темный лес.
Наля была старшей сестре полной противоположностью, застенчивая и романтичная. Видимо, я и ей нравился, коли она рассказывала мне нескончаемую какую-то повесть своей школьной влюбленности и, кажется, просила совета: позвонить ли ему самой, и серьезно ли то, что, как та призналась, он целовался с подружкой, правда только один раз; советы, конечно, я щедро и с энтузиазмом давал...