Этот самый Яша на какое-то время стал горячей Шуркиной любовью - как Марик когда-то. Шурка наделял его всевозможными достоинствами, впрочем, Яков Валентинович и впрямь был сдержан, скуп на слова, что не мешало ему говорить тоном менторским. Его, так сказать, "учение", однако, было самым бесхитростным, сводилось к тому, что право на жизнь имеют лишь предприимчивые и смелые, не считающиеся с условностями, годящимися лишь для недалеких обывателей, все прочие - быдло, по отношению к которым глупо соблюдать моральные джентльменские нормы; это доморощенное ницшеанство сегодня - общее место, в те же годы для Шурки оно звучало, как потрясение основ.
Я хорошо помню этого "сверхчеловека", он часто бывал у Шурки на Арбате, всегда к его приходу шахматы бывали уж расставлены, и, обыграв Шурку пару раз, причем всегда ладью уступая как фору, Яков Валентинович не единожды приглашал меня пообедать с ними, с ним и с его молодым другом, когда они собирались в "Прагу" или в "Берлин"; чаще всего я отказывался, но пару раз делил с ними трапезу. Яша был невысокого роста брюнет, наполовину еврей - по матери, с землистого цвета лицом, с темными кругами под глазами, с вкрадчивыми манерами карточного шулера и скупой иронической ухмылкой; не знаю, на чем строилась его дружба с Шуркой - то ли из латентного гомосексуализма, то ли из какого-то долговременно расчета Шурку при случае использовать; а может быть, Якову Валентиновичу льстило Шуркино обожание, и он числил Шурку по разряду учеников... Кончил Яша плохо, как и Марик: ему дали двенадцать лет лагерей по делу о взятках при поступлении в Вузы - это был громкий процесс, по которому шло два десятка вузовских преподавателей и который освещали газеты. Шурку это больно ударило. Помню, он сокрушался, совсем как диссидент: сажают лучших. "Лучшими" он числил, по-видимому, авантюристов, при том что сам не был склонен к авантюрам, хоть и воспринимал крушение Якова Валентиновича как удар по себе самому, а главное - по идее жизни вольной, сдержанной, комфортной, джентльменской, по мечте о "долгих зимних вечерах у камина", но не с женой, а с умным старшим другой, за неспешной беседой, за рюмкой хорошего коньяка. В который раз мир вокруг Шурки оказался прозаичнее, чем должен был бы быть...
Но вернемся к крымской нашей гастроли - больше никогда никуда вместе с Шуркой мы так надолго не ездили. Самое удивительное, что за свою беззастенчивую халтуру мы получили-таки заработную плату на опытной станции. Этих денег хватило тогда на два билета до Москвы в плацкартном вагоне, и на два в общем - до Днепропетровска. Решили так: мы с Шуркой отправляемся в Москву - надо же мне было навестить мой университет, - а девицы возвращаются в Днепропетровск. Когда мы добрались до Москвы, то узнали, что Ольга устроила Маньку пионервожатой в загородную школу-интернат. Той очень нравилось. Настолько, что вернулась она в Москву лишь под Новый год - в Ольгином пальто. Но до того я получил от неё весточку - в конверт была вложена фотография, на которой Манька в пионерском галстуке отдает салют на фоне знамени дружины. Не было даже записочки, но на обороте фото было начертано: "Коленька! Всегда готова!"... Милая вздорная бесшабашная моя подружка, где ты теперь, сохранила ли способность щебетать и смеяться, да и помнишь ли меня. А я, как видишь, всё помню куда как отчетливо...
31.
В Москве мы попали сразу же с вокзала - на бал. Оказалось, что Наля была уже месяце на шестом беременности, а поскольку сессия была давно сдана, началась осень, и самое время было играть свадьбу. Мне плохо запомнился этот праздник. Помню лишь сидящих рядом за так знакомым мне овальным столом под оранжевым абажуром тетю Аню и новую щикачевскую родственницу-проводницу, мать жениха, и, кажется, я был удивлен, как благородно смотрится крестьянка тетя Аня рядом с пролетарского происхождения Налиной свекровью. Помню саму Налю в фате и узком светлом платье, обтягивавшем её далеко выпирающий живот. Вот только мог ли я тогда предположить, что от этого момента следует отсчитывать оставшиеся Шурке семнадцать лет жизни, - он не доживет и до сорока. Да-да, именно с этого момента, когда счастливая Наля, скромно улыбающаяся и невольно то и дело прислушивающаяся к своей утробе, и сияющий её молодой муж поднимутся, внимая крикам гостей "горько" и поцелуются. И Шурка захлопает в ладоши - он чувствовал себя на этой свадьбе едва ли не главным, ведь он уж остался единственным мужчиной в семье и выдавал теперь замуж свою сестру. Знал бы он, чем обернутся для него эти аплодисменты...
Татьяна, пожалуй, не испытывала особого подъема - младшая сестра опередила её, вышла замуж первой, но, к слову, эта свадьба подстегнула её инженера, - и уже в феврале Татьяна тоже пошла под венец. Но на сей раз свадьба игралась не в городе, а в родной деревне жениха - он был откуда-то из-под Шатуры. Шурка позвал меня, и я с жадным любопытством составил ему компанию - никогда не был на деревенской свадьбе, да ещё в качестве родственника невесты, пусть и далекого.
Надо сказать, шли не самые сытые брежневские годы. Однако длинный стол в просторном деревенском пятистенке ломился от бесхитростных, но обильных яств. Пили, конечно, самогон. И, помню, больше всего меня поразила какая-то свирепая, от земли идущая бесстыдность всего обряда. Показавшиеся бы в городе весьма сальными застольные шутки были детским утренником по сравнению с тем торжеством низа, что пришлось на похмельное утро. В избу, где за печкой было устроено ложе молодых, спозаранок ввалилась толпа деревенских девок, половина из которых были переодеты парнями - между ног у них болтались прицепленные на резинках здоровенные красные морковины. Главными темами этой части ритуала были две: условная девственность невесты и плодородные способности жениха. Девки подбрасывали и дрочили свои морковки, изображали как жених ночью влезал на невесту, распевались непристойные частушки, из которых помню лишь две строчки, свидетельствующие о том, что сложены они были уже в наши дни:
Доставай свою морковку,
Идем на стыковку...
Шурка ко всему происходящему отнесся вполне бесстрастно: пил, закусывал, благодушно смеялся, когда кто-то из девок норовил усесться к нему на колени. Не знаю, то ли крестьянская материнская кровь заговорила в нем, и он ощущал себя в угарном воздухе этой пьяной свадьбы в избе с неутепленным сортиром на улице вполне на месте; то ли он относился к происходящему как философ-этнограф. Я, впрочем, заговорил с ним было о том, что, мол, ничего не изменилось даже в недалеких от Москвы деревнях с четырнадцатого века. Он улыбнулся и покачал головой:
- Коля, как ни стыдно, настоящий джентльмен никогда не должен быть снобом. - А ведь это было сказало ещё до знакомства и ученичества у Якова Валентиновича.
Однако так или иначе, но дворянская арбатская семья Щикачевых продолжала неумолимо растворяться в массах народных: одна сестра вышла за пролетария, вторая - за крестьянина, даром что оба Шуркиных зятя заделались интеллигентами в первом поколении. И в известном смысле вся надежда была на Шурку, единственного продолжателя рода по мужской линии.
32.
Но уже лет через шесть, после исчезновения в лагерях Якова Валентиновича, период джентльменства у Шурки кончился. И он заделался, так сказать, интеллигентом. Пошел служить лаборантом в какой-то гидрологический НИИ, поступил на вечернее отделение того же факультета, что закончила Наля, и через пару лет в исследовательском институте его повысили до должности инженера. Дверь из Татьяниной комнаты в коридор давно вскрыли, и Татьяна с мужем жили у Шурки за стеной. Его давней пассии Нине дали таки отдельную квартиру где-то на куличках, и она исчезла из дома на Арбатской площади; у Нали подрастал сын и они втроем - Наля, муж Сережа и ребенок давно жили в бывшей комнате Нели; а тетя Аня осталась на том самом диване, на котором умерла сначала её свекровь, а потом её муж, вышла на пенсию, стала прихварывать, и если что-то и осталось от большой и некогда такой дружной семьи, так это она и Шурка - они жили одним хозяйством, тетя Аня Шурке жарила оладьи и все те же покупные котлеты, а сестры существовали уж на особицу, каждая замкнулась на свою семью, при этом между собой они не очень ладили. Да и сама коммуналка опустела - остались в ней лишь расселившиеся по комнатам Щикачевы да тетя Эмма, давно уж не певшая, болевшая, и доцент к ней давно не ходил. От основного телефона в коридоре сделали отводы, и в каждой комнате теперь стоял телефонный аппарат...
Я в те годы жил в богеме, вел образ жизни самый разбросанный и редко бывал у Щикачевых в так давно знакомой мне квартире, из которой начисто испарился прежний дух нищего единства, а возобладала атмосфера полу интеллигентского индивидуалистического обывательства. К тому же всё в семье как-то не ладилось: Налин муж принялся запивать - болезнь эта у него была наследственной; Татьяна каждый год лежала на сохранении, но выносить ребенка никак не могла, все заканчивалось выкидышами, - не последствия ли это были неумеренного использования в ранней молодости шипучих противозачаточных свечей, - а ей было уже за тридцать; её муж-инженер, внешности самой заурядной, оказался ходоком, и у Шурки за тонкой перегородкой что ни день полыхали семейные скандалы. На меня все это во время моих редких визитов нагоняло смертельную скуку, к тому ж наши интересы с Шуркой полярно разошлись, - он буквально заболел вычислительной техникой, причем пока на уровне популярных изданий, цитировал Винера и советского журналиста Теплова, написавшего некогда первую в СССР книгу о кибернетике, причем даже мне, порвавшему с естественно научным знанием, было ясно, что Шурку волнуют вопросы, обсуждавшиеся в научно-популярных изданиях лет пять назад, когда он после армии ударился в дендизм: об опасностях неограниченного развития искусственного интеллекта, о возможном засилье киберов и прочей ерунде... Помню, как-то я пересказал Шурке содержание самиздатовской брошюры Амальрика "Просуществует ли СССР до 84-ого года?". Шурку сама проблема волновала мало - впрочем, тогда эта постановка вопроса и многим политизированным интеллигентам казалась вполне риторической; Шурку же заинтересовало, отчего выбрана именно цифра 84? И когда я объяснил, что так называется знаменитая антиутопия Орвелла, он и к этому потерял интерес - по-видимому, он надеялся, что цифру эту дало не название неведомого ему английского романа, а какой-нибудь хитрый компьютерный расчет.