Вскоре выяснилось, что мы забыли на месте нашего неудачного бивуака топорик. Когда взрывы стихли, мы решили вернуться за ним. Место, где только что стояла палатка, было завалено валунами - каждый размером с мой рюкзак. Этот самый мужичок-обходчик спас нам жизнь, и наше счастье, что он рано утром снизу заметил нашу палатку. А поставь мы её чуть глубже, ближе к кустам...
12.
И Шурка заделался заядлым туристом. Он предался этой напасти со всей страстью: ходил и по Москве в резиновых сапогах с завернутыми наружу по икрам голенищами и в штормовке, обзавелся непременной семиструнной гитарой, освоил три аккорда и довольно приятным молодым баритоном горланил, тарахтя по струнам:
Все перекаты да перекаты, Послать бы их по адресу, На это место уж нету карты, Плыву вперед по абрису...
И любил растолковывать остававшимся вне туристской культуры отсталым своим сестрам, а заодно и мне, что такое этот самый "абрис".
При этом Шурка не ограничился компанией из своего техникума - уже осенью на первом курсе он на туристском слете познакомился со студентами МИИГАИКа - московского института инженеров геодезии, аэрофотосъемки и картографии, так, кажется, эту аббревиатуру следовало расшифровывать. Студенты были, разумеется, старше его года на три-четыре, взрослые, можно сказать, ребятки и девицы, и, помнится, Шурка однажды с одним из них меня познакомил. Это был малый по имени Марик с довольно хулиганистым выражением лица, - это выражение ему придавал свернутый в какой-нибудь подростковый драке на сторону нос. Марик показался мне простоватым и неотесанным, но Шурка им восхищался, у него с возрастом развилась эта особенность влюбляться в людей, которые хоть в чем-то задели его воображение. А Марик был бывалым, не без храбрости и предприимчивости, веселым и взрослым на Шуркин вкус туристом. Этот самый Марик говаривал, что велит женщине во время акта все время отвечать на вопрос: что я с тобой делаю? И что рвет с очередной бабой после того, как кончит ей в волосы. Еще он учил, что главное - залезть рукой девке в трусы и нащупать там одно специальное место под волосами на лобке, если нажать на которое, то она даст непременно, только вот надо это место знать... Мне все эти Мариковы откровения казались хоть и интригующими, но неприятно вульгарными, а глядя на него самого, я не понимал, где находятся девицы, которые соглашаются лечь с ним в постель. Впрочем, наверное я был слишком строг, потому что, без сомнения, ревновал к Марику своего дядюшку. Тот же неустанно учился у Марика каким-то туристским премудростям и записывал за ним слова все новых туристских песен. Кстати, кончил Марик почти героически: на одном из этих самых туристических слетов, происходивших в начале ноября, в то время, как вся страна обязана была ходить на демонстрации и праздновать день большевистского переворота 17-ого года, он организовал на лесной опушке студенческое травестийное действо, пародировавшее главный партийный ритуал. Никогда не читавший, надо думать, Бахтина, Марик тем не менее интуитивно имитировал коммунистические обряды по законам карнавала: была построена трибуна из бревен, узнаваемо имитировавшая форму ленинского мавзолея, на ней стояли "вожди" в шапках-ушанках и длинных трусах и помахивали ручками; перед трибунами текла "народная масса", несшая национальные хоругви - как то с наклеенными на них этикетками от водки и "портвейна" красные тряпки на древках, а также намалеванные на картонках портреты "вождей". При этом громко распевались революционные гимны такого, примерно, содержания:
Старый ёжик ежедневно К ним бараться приходил, Старый ё-ё-ёжик приходил, - на тему сказки о "теремке".
Надо ли говорить, что институтскому комитету комсомола не хватило плюрализма, как сказали бы нынче, когда на стол легли многочисленные доносы на Марика. И Марик вместе с несколькими другими активистами лесного праздника был отчислен с третьего курса, вычищен из комсомола, и, как полагалось в те времена всякому советскому Чайльд-Гарольду, отправился не в Португалию и не в Грецию, но на Сахалин, где завербовался в рыболовецкую бригаду. Позже он объявлялся в Москве, и я даже видел его один раз у Шурки на Арбате. Марик, конечно же, отрастил бороду и показывал, как на Сахалине пьют неразбавленный спирт, закусывая строганиной из сырой мороженой рыбы. Через полгода он женился на дочке какого-то сахалинского поселкового начальника, а потом попал в тюрьму за то, что ударил топором по голове её любовника-матроса. Матрос, кстати, выжил, но Марик исчез из московской жизни навсегда. Надо заметить, что Шурка ещё до его посадки в Марике несколько разочаровался. Шурке почему-то особенно не нравилось, что Марик "может соблазнить любую, но не умеет удержать".
13.
Дружба с Мариком даром Шурке всё же не прошла: из какой-то загадочной склонности судьбы к бесхитростной симметрии Шурка попал почти в такую же, как Марик, историю. И связано это было с друзьями Марика - тот уж был на Сахалине. Зимой, в середине декабря, Шурка пригласил компанию студентов-геодезистов - все старше него - на дачу в Чепелево. По-видимому, было чересчур морозно для похода, и дача с печкой заменила палатку. Чтобы восстановить канву происшедшего, важно сразу сказать, что девиц в компании не было. Были, кроме Шурки, ещё трое студентов; колода карт для преферанса, в который сам Шурка, к слову, играть не умел, мы с ним играли в "кинга", в "буру", в "очко" и "сику", много водки и вина, и гитара, конечно.
Одну бутылку "портвейна 777" Шурка сразу же отдал сторожу поселка, дом которого стоял у ворот. Это была своего рода взятка: тетя Аня явно не была в курсе дела, прибыл на дачу Шурка без её благословения, и было бы неплохо, когда б сторож не накляузничал.
Я помню этого старикана - тип он был довольно безвредный, но какой-то склизкий, впрочем, к своим обязанностям относился с немалым рвением, днями расхаживал по поселку, всегда в телогрейке, пусть даже было под тридцать жары, с незаряженной - "от греха" - берданкой и клянчил у дачников "рюмочку". Впрочем, кое-какие мелочи, нужные в дачном хозяйстве, лопата ли, стоявшая у крыльца, забытый на террасе нож, жестяной рукомойник, оставшийся на столбе на улице, за зиму все равно пропадали, и дачники уж давно сошлись во мнении, что ворует как раз сам сторож. Как бы сам себе добывает чаевые. Поделать с этим ничего было нельзя, и обитатели поселка давно с этим смирились, как с неизбежным, но малым злом... Выпив свою бутылку, - а для него, человека пожилого, пол-литра крепленого вина было весьма солидной дозой, - этот самый сторож - поселок, разумеется, в это время был пуст ввалился вполпьяна в дом к Шурке.
Шурку старик знал ещё совсем мальцом. В его глазах тот был, разумеется, "щенком". В хмельной голове сторожа, должно быть, возникла простая мысль: Шурка приехал выпивать на родительскую дачу с товарищами, и очень удобно его этим шантажировать. Наверное, сторож хотел и всего-то добавить полстакана, но чем честно и ясно попросить выпивки, он стал куражиться. Что уж он там нес - не знаю, но понятно, что нечто воспитательное: мол, вот вы здесь пьете, и я матери твоей все расскажу; ну и, конечно, о том, что мал ещё пить, мальчишка. Был бы он поумней и потрезвей, он бы сообразил, что никак нельзя было угрожать Шурке и тем паче его унижать. Добро б они были наедине, но свидетелями этой сцены оказались Шуркины приятели - к тому ж все старше него, и, должно быть, потешавшиеся, ведь их самих вся эта ситуация никак не касалась и не задевала, а Шурка действительно был ещё мальчишкой. К тому ж, сторож явно преступил неписаный, но скрепленный между ними договор: вино-то он у Шурки из рук взял. То есть сподличал.
Шурка ударил сторожа всего один раз. Но, по-видимому, долго сдерживаясь и придя в ярость, силу удара не рассчитал. Я говорил уж, что Шурка был сильный хорошо тренированный парень, - он заехал сторожу по скуле, но так крепко, что буквально содрал кожу у того на щеке. Старик взвыл по-собачьи и посеменил к своей сторожке, придерживая свисавшую щеку и заливая снег кровью. А молодые люди принялись выпивать дальше. Уже через полчаса Шурку забрал наряд милиции, а через час он сидел перед следователем в городе Чехове. Там в следственном изоляторе он находился вплоть до суда, что-то около трех месяцев. Надо ли говорить, что никто из приятелей-студентов ни разу не принес ему и пачки сигарет...