Весной Шурке объявили приговор: два года условно. Из техникума, конечно, его выгнали. Шурка сдал экстерном экзамены за десятый класс, получил аттестат зрелости и сам - ему ещё не исполнилось полных восемнадцати - "сдался" в армию, - к слову, тогда от военкомата было особо не побегать, советская власть стояла крепко. Учитывая его "судимость", доверить ему служить в каких-нибудь стратегически ответственных частях никак не могли. А потому зачислили Шурку в строительные войска, в просторечии - "стройбат".
14.
"Коля! Ты наверное ещё спишь, а я давно поднялся. Ну, Коля, жизнь у меня пошла райская! Вот уж чего не ожидал в армии, хотя конечно есть какие-то ограничения, но о них можно забыть и отмести в сторону. Зато действительно мне не приходится ни о чем думать, ни о чем заботиться. Ты, конечно, смеешься, но попади ты в подобную атмосферу, ты счел бы такое положение дел в какой-то степени приятным. Служу я не в строевых частях, так что никто не гоняет строевой, не заставляет раздеваться и одеваться за 30 секунд, ходить непременно застегнутым на все пуговицы и даже не запрещает держать руки в карманах. Работаю в бригаде. Работа сначала показалась тяжелой, потом я и к этому привык. Все парни из Москвы, почти все из Центра. Вспоминаем иногда с отвращением кафе "Молодежное": у всех свалилась гора с плеч, когда их забрали в армию, ну, думаем, теперь от водки отдохнем. Но, кажется, и здесь отдохнуть не придется: пришел новый бригадир - надо, сержант перевелся в наш взвод - давай, с ком. роты поехали в командировку - ну, тут сам бог велел. Закончили работу в командировке святое. Вот только откуда деньги берутся. На руки мы получаем очень мало да и то не всегда. Как заработаем. Но по здешней системе, конечно, как бы мы ни работали, ничего не заработаешь. Но нас ротный выручает. Наверное вся его получка уходит. В остальном выручаем мы его. Выработка в роте более 100 % нормы. А его за это по головке гладят. Живем в полном согласии... Как видишь, все идет отлично. Плохо одно - местность. Голые сопки и военный городок. Жены офицеров и дети. Гражданских видим очень мало. Но, кажется, служить здесь недолго, скоро переедем..."
Так Шурка писал из Забайкалья в конце лета 67-ого года. Уточню: в кафе "Молодежное" на Горького в те годы работал рок-клуб, и это было единственное в Москве место, где всякий вечер можно было легально слушать живую имитировавшую "западную" поп музыку. Наряду с понятной юношеской бравадой в этом письме есть следы и не наигранной эйфории: наверное, Шурка и вправду вздохнул вольней, избавившись - пусть на время - от своих восемнадцатилетних проблем. Кажется, он уже устал в одиночку нести груз собственной свободы - очень понятное ощущение юного человека, - и странным образом армейские порядки поначалу пришлись по нему. Заканчивается это письмо так: "Кстати, как там Неля? Ты ей не звонил случайно. Если не звонил, то позвони. Ее телефон Б-3-78-78. Скажи, чтобы зашла на почту за письмом. Я ей написал. Это единственное тебе поручение, я знаю, как ты неохотно их исполняешь..." Дальше идут приветы моим приятелям, которых он знал: уже через несколько месяцев передавать приветы кому бы то ни было Шурка прекратит.
Письма, судя по аккуратно проставленным датам, в первый год он писал мне часто и регулярно - по три в месяц. Писал на ученических тетрадочных страничках то в клетку, то в линейку, пару раз на листочках, вырванных из блокнота, причем без орфографических ошибок и без единой помарки. "Многоуважаемый Николай Юрьевич! Наконец-то ты вступил в пору юношества, поскольку сокрушаешься о потерянном веселом отрочестве", - так начинается одно из следующих писем. Писано оно через полтора месяца после того, как мне исполнилось шестнадцать и я заканчивал девятый класс. Трудно теперь сказать, что я сообщал тогда Шурке, но, видимо, милицейская церемония получения паспорта произвела на меня не самое обнадеживающее впечатление. "Тебе московские девочки кажутся потрепанными, а у меня даже таких нет", читаю дальше. Быть может, я в своем письме предпринимал неуклюжие попытки утешить его, мол, немногого ты лишился. "Офицерские дочки напуганы солдатами до смерти, ну а об офицерских женах и мечтать не приходится". Впрочем, письмо выдержано в победных тонах: "Сейчас вечер, а утром из окна вагона я крикну: "В гробе я видел это Забайкалье, постараюсь больше сюда не возвращаться. Дранг на Европу, господа удавы!" Представь себе: еду под Горький учиться на командира взвода (взвод - около 50-60 человек). После окончания пришьют лычки и будет не военный строитель рядовой, а сержант Щикачев. К тому же, я буду на должности лейтенанта..." Замечательно все-таки Шурка боролся с судьбой, достойно неся её бремя и ни в коем случае не позволяя себе жаловаться. Впрочем, тогда, похоже, ему и впрямь удавалось смотреть в будущее без боязни и весело. Забегая вперед, скажу, что по окончании сержантской школы его вернут-таки служить за Байкал... К этому письму есть постскриптум: "Неле можешь не звонить, если ещё не позвонил". По-видимому, Шуркино письмо не произвело на неё желаемого впечатления, уверен, что такое же, как я, задание снестись с Нелей получила и старшая сестра Таня, Шуркина конфидентка, - а заделаться подругой, ждущей домой солдата, Неля не пожелала... Кстати, в письмах он подписывался всегда "Саша", видно домашнее "Шура" казалось ему недостаточно мужественным.
15.
Из сержантской школы он писал в том же духе: "Ну, Коля, попал я в райские кущи". Однако прорываются и нотки беспокойства - о будущем: "Что до коммунизма, то он мне сейчас до лампочки, - и так живу в нем. Зато потом на гражданке он бы скорее всего сгодился: ведь стоит только подумать - я же никто, кем буду работать, где - не представляю себе. Мне нужны будут деньги, а взять их будет неоткуда. Останется идти воровать. Я все больше думаю о своем возможном офицерстве. Удерживает только то, что служить 25 лет. Если можешь - отговори. Отговаривай пока не поздно. Впереди, впрочем, 2 года, за это время все можно обдумать и взвесить. Но пока думать некогда, свободного времени всего 1,5 часа, за которые нужно подшиться, помыться, почиститься, побриться..."
И уже через пару месяцев: "Теперь я понимаю, что такое строевые войска: не захочешь, так заставят стать человеком. И говорю сам себе: не приведи, Господь, провести так три года... Обещают нам устроить тревогу. Ночью бежать в полном обмундировании: лопатка, противогаз, карабин. Причем бежать туда 10 км, там пострелять холостыми ракетами, шум, гам, всё в дыму, и бежать 10 км обратно. Ну, а пока мы держим мазу (мы - это Александр Кириллович), получаем пятерки на занятиях и святую посредственность за заправку койки. Настроение бодрое и, как ни странно, буйно веселое. Кажется, именно здесь, в армии, началось мое второе отрочество: женщины рядом, а не доберешься, "сапоги мои пылят, а в кармане ни рубля", водка на глазах - да не выпьешь"... И ещё через какое-то время: "Ужасно хочу спать. Ко всему прочему болят руки. Все пальцы в волдырях от ожогов. Случилось так, что из одного наряда послали во второй, а из него в третий. Третьи сутки сплю по два часа. Состояние ужасное. Пишу, а голова падает на стол. Руки почти не могут держать карандаш. Когда получу твой ответ, попробую написать что-нибудь вразумительное, для этого нужно отойти от чифира и нарядов"... И ещё через месяц, в октябре 1967-ого, сам себя подбадривая картинами будущей воли на гражданке: "У меня есть план. Возможно, я демобилизуюсь уже в ноябре 1968-го. Стало быть, уже в январе я точно буду дома, а в марте можно выезжать в Крым, хорошо провести лето и часть осени. Потом можно податься на зимовку в Москву, а следующей весной уехать в Сибирь или на Памир, где уже есть знакомства и занятия. Здесь, в армии, я нашел многих единомышленников, которым тоже нравится холодное горное утро".
Помимо неизжитой ещё детскости, сейчас я слышу в этих строках - страх перед жизнью, заведомую попытку спрятаться: в Крыму ли, на Памире ли. Забегая вперед: из армии Шурку отпустят на полтора года позже срока, о котором он мечтает в этом письме.
16.
"Получил письмо от старых приятелей по техникуму. Пишут, что уже закончили, обмыли и половина успела пережениться. Вот уж никогда не думал, что эти дети - в душе, конечно, - способны к совместной жизни с женщинами. Здорово я им завидую, Коля. И в то же время рад, что у меня такой тернистый, зигзагообразный путь в жизни. Мне кажется, что когда я чего-нибудь добьюсь, а это уж точно, я в десять, в сотни раз испытаю радости больше, нежели они. Ведь вот кончили они техникум, пошли на работу, на которой им придется почти всем провести, может, всю жизнь, ничего в этой жизни не увидев и не поняв..." И тут важное: "Я говорю о главном - об отвращении к физическому труду"... Далее идут пространные туристические рекомендации, как устроить в зимнем снегу ночлег под тентом, как разводить костер, какую яму выкопать, приведены даже какие-то схемы. Это простодушие могло бы вызвать улыбку, но читать все это теперь грустно: Шурка погиб, ничего не добившись, если вообще словосочетания из ряда "такой-то состоялся", "не зря прожил жизнь", "нашел себя" что-нибудь означают перед лицом Творца, если, конечно, иметь в виду не протестантского, но нашего русского Бога.