Грубоватые солдатские шутки и байки будут встречаться в его письмах все чаще. И постоянными станут просьбы денег ("родители недавно прислали, но я их пропил, а ещё простить неудобно"). Как и упоминания о хандре, о желании днями лежать на кровати.
"Как там у Соболева - "во грустях пребывая и могильным предчувствием волнуем, в обществе перьев и чернил решил поговорить с тобой, дабы не извергнул мой рот матерщины". А ругаться есть с чего: только рота получила зарплату, как четверо остолопов нажрались и двинули курсом зюйд-ост к Китайской границе. По дороге, конечно, перебили чьи-то окна и вообще навели шороху на весь поселок. Вообще, кругом бардак, и люди бляди..." К слову сказать, это первое нецензурное слово в Шуркиных письмах, почти за два года, - конечно же, он несколько огрубел.
И через три месяца: "Все без изменений, меняются только женщины, но и это меня не тешит. Все превратилось в привычку, живу машинально. Немного оживляюсь лишь, услышав новую песню или увидев красивую женщину, но, как правило, это жена офицера. Но куда мне до них, немытому, небритому и непричесанному, и мечтать нельзя, довольствуюсь тем, что подают. И если б не начальники, я бы и с постели не вставал. Если ком. роты уехал в командировку на три дня, я все это время неподвижен. Даже в столовую не хожу - старшина поесть приносит, иначе умер бы с голоду..."
Упоминание новых песен сегодня может ввести в заблуждение того, кто не помнит тех лет. Под "песнями" имелась ввиду, разумеется, никак не эстрада, но вольный шансон, важнейший элемент не подцензурной культуры тех лет. Те, кто позже стали именоваться бардами, отнюдь не были политическими диссидентами - разве что Галич, - но всякая их не прошедшая цензуру самодеятельная песня воспринималась тогда, как ода к вольности.
19.
"Ездил в Читу в командировку, а когда вернулся - меня ожидал сюрприз. Из Читы в мое отсутствие приезжал какой-то полковник и приказал перевести меня на положение военного строителя со снижением в звании до рядового. Пока я отсутствовал, мой солдат напился. Причем напоили его люди из другой роты. Вначале он на месте побалагурил, а потом его потянуло на подвиги. Взял на стройке 5-литровый чайник краски и понес в соседнюю деревню продавать. Продал, добавил, естественно, отправился на танцы, нашел себе 14-летнюю пиздюшку и изнасиловал её. Может, все и прошло бы незамеченным, она и сама с радостью рассталась с невинностью, вот только он нанес ей телесные повреждения, самым тяжелым оказалось то, что он порвал ей рот. Тут и началось: её родители увидели её в таком виде, заахали, кто-то вспомнил, что она шла по улице с солдатом, её прижали к стенке, и она все рассказала. Тотчас приехал следователь, и завели дело. Теперь этому парню светит не меньше 15-ти в лучшем случае, в худшем - сам понимаешь... Об этом случае доложили аж командующему округом, и тот прислал полковника разбираться. У того времени в обрез, он и наложил всем несправедливо суровые взыскания, а ком. взвода, то есть меня, и старшину приказал снять с должности. Меня это мало тронуло. Мне сейчас наплевать. Правда, ком. части вызвал к себе, долго беседовали, он сказал, что нехорошо получилось, хотя никто в этом не виноват. Посетовал, что тяжело терять таких сержантов и т.д. На прощание пообещал, что как только осудят этого фраера, то сразу вернут звание. Но мне и на это наплевать, пусть делают как хотят. Скажут полы подметать буду подметать. Вот только плохо - сразу же, как сняли с должности, перевели в другую роту. Старшина там был кусок, т.е. сверхсрочник, и сразу мне не понравился. Косился я на него, косился, и он почувствовал, конечно, во мне враждебность, стал тоже коситься. Возвращался я как-то от своей кошелки вечером: никуда не спешу, никуда не опаздываю. Он же в этот вечер решил сделать поверку минут на 15 раньше обычного. И, естественно, меня засек. Я вхожу как ни в чем не бывало, кричу: "Старшина, я в туалете был!". А он мне: "Ни хера, иди в штаб полы мыть". Я ему, естественно, хуй показал. Он рассвирепел. Кричит так, что палатка дрожит и качается. Но я на своем стою, хоть и вижу, что он к тому ж под балдой, ну, думаю, дело будет. Пошли со мной, говорит, мы вышли. Позвал он меня куда-то за санчасть, прижал своей тушей, а туша у него килограммов 120, не меньше. И неожиданно ударил в челюсть. Ну, я не растерялся, сделал ему серию, потом вторую. Закончил сокрушительным ударом в солнечное сплетение, добавил для верности по копчику и оставил его под березками. На следующий день вызвал к себе нач. штаба, я рассказал ему, как дело было, ну, вроде ты не виноват, говорит. Перевели опять в другую роту. А того старшину уж недели две не видно. Ребята говорят, что пачка опухла и двух зубов как не бывало. У меня действительно от них две отметины на костяшках пальцев не заживают. Не везет мне. Да мне плевать, все равно в мае дембель".
Таким образом, армейская карьера, которой Шурка кичился, бесславно и нелепо оборвалась. Писал он это большое письмо в середине сентября, и опять ошибался: его демобилизовали только в конце июня следующего года, одним из последних в его призыве.
20.
И все оставшиеся восемь месяцев своей службы он ждал отправки домой, впадая то в агрессию, то в апатию, и мечтая, мечтая. "До дембеля - рукой подать, а он мне только сейчас начал сниться. Да и то редко, лишь в особенно беспокойную ночь. Служба меня больше не привлекает, хоть и перешли жить в казарму, но от этого лучше не стало. Тут как-то командир части поймал в самоходе в деревне, обещал написать родителям, как служу. Кажется, написал. Представляешь, что они обо мне подумают. Ну да ладно, черт с ним, с командиром, хотя вообще-то он что-то начал до меня доёбываться. Не дают мне жить спокойно, хоть ты выебись, командир роты с девчонки стаскивает, даже кончить не дает. Командир части на блядоходе встретил, пришлось убегать. Черт знает что. А дембель знаешь когда - в июне следующего года. И никак не раньше. Есть у меня один план на декабрь, но шанс один из миллиона."... И через неделю, уже в другом настроении: "Дорогой горячо любимый и незабываемый племянничек! Я плачу над судьбой твоей". Видно я, по-юношески гарцуя перед ним и несколько подражая его тону, жаловался в своем письме, что из-за пристрастия к пиву по утрам и из-за постоянных ночных гулянок с девицами никак не доберусь до лекций в университет. Отсюда и Шуркина ирония. И что б не отставать, он рисует такую картину, наверняка приукрашенную: "Я кажется уже писал тебе, что работаю жестянщиком. Ведра, печки, трубы, водосливы, противни и даже самогонный аппарат. Правда, система ещё не до конца усовершенствована, но уже третий день три инженера потеют и на четвертый обязались представить чертежи АЩМ (аппарат Щикачева модернизированный) с двумя очистными фильтрами и поглотительным бачком. Скоро буду пить ультра чистый спирт, пропущенный через цедру. Живу как король, и уже дали маленькую коронку, которую, впрочем, не очень удобно носить. Я имею в виду бригаду из 13-ти человек, за которых я отвечаю в свободное от работы время: кто-то перепил - я виноват, кто-то не хочет служить - я виноват. Таким образом, ты можешь видеть, что это повышение не дает мне никакого морального удовлетворения, которое получил бы от этого человек с природными свойствами куска. Но я, к счастью, из другого теста. Мне другое ближе: утром протянул руку, включил плитку - кофе в постель. Обед у меня в столовой, а на ужин жареная картошка с мясом, точнее - мясо с картошкой. Два раза в неделю шашлык и первачок. По воскресениям сорокоградусная местного разлива. Два раза в месяц женщины. Последнее можно делать и чаще, естественно, но ходить-то приходится за три километра, а сюда я их никак не приручу. В общем, как в Париже, только дома пониже и асфальт пожиже. Коттедж мой представляет из себя хибару полу развалившегося типа, но с печкой из здешнего огнеупорного кирпича. Скорее, это не печка, а камин, ну, ты знаешь мои вкусы. При том, зав. продовольственным складом мой приятель. Ну, большой привет. P. S. Вчера получил телеграмму о том, что бабушка в безнадежном состоянии. А следом письмо от женщины, которая "страстно ищет встречи" со мной - от незнакомой женщины. Странный выдался день..."