Жерех с постным лицом зашел в кабинет и скромно сел у двери, строго глядя на Рахимбаева и Иляса.
— Олег Александрович, вы немедленно должны ехать на телевидение и сообщить гражданам, что Верещагин снимает свою кандидатуру. Затем слово будет предоставлено Юнусу Абибуллаевичу. А вы должны за эти пару-тройку часов хорошенько обдумать, что вы будете говорить избирателям. Говорите все, что угодно. Кроме одного. — Он зверским взглядом поглядел на воспрявшего духом Рахимбаева. — Кроме дел на комбинате. Об этом ни слова, ни намека. Если будут вопросы на эту тему, ответите, что, на ваш взгляд, там все происходит согласно закону. Итак, действуйте. А завтра, я полагаю, по телевидению выступит сам Семен Петрович. И вы воочию убедитесь в его поддержке. Мы верим в вас, Юнус Абибуллаевич! Мы полагаем, что вы будете достойным мэром маленького, но очень важного для России города. И не позволите себе того, что позволял этот Верещагин. Кстати, чтобы не быть голословным, могу показать вам его заявление в Избирком, где он просит снять с выборов его кандидатуру. — Он вытащил из черной папочки бумагу и протянул её Рахимбаеву. Увидев документ воочию, Рахимбаев затрепетал от радости. Уж не сон ли это? Уж не небесные ли силы пришли к нему на помощь? Нет, скорее, силы другие. А, впрочем, все равно, хоть с дьяволом, но против этих выскочек, ворюг, позеров, наживающихся на народной нищете! Поглядит тогда на него Верещагин! Из-за решетки поглядит… Воистину, смеется тот, кто смеется последним. Рахимбаев вспомнил какой-то прием у губернатора области, куда пригласили и его, как руководителя местной организации КПРФ. Как смаковала эта сучка, жена Верещагина, его имя-отчество, как она иронизировала над его низкими процентами, над его постоянным упорным желанием стать мэром. Ему доложили, что за глаза Верещагина называет его «упорный Юн-су.» Да, порадовались тогда на него эти золоченые господа… От блеска её бриллиантов слепило в глазах, платье на ней было не иначе как от Версаче или Валентино. И он, в своем мешковато сидящем сером костюме, не успевший даже погладить брюки, он, безнадежно проигравший выборы, вторично проигравший. Он уже не мог заикаться о фальсификации результатов выборов, какая там фальсификация, когда девять процентов против семидесяти пяти? С каждым разом все меньше и меньше… Неужели эти люди настолько всесильны, что могут из его семи сделать семьдесят? А ведь могут, он верит, что могут…
— Итак, господа или товарищи, как вам будет угодно, — сказал, вставая с аскетического стула Иляс. — Я поехал. Вы, Олег Александрович, теперь будете неотлучно при товарище Рахимбаеве. Ну а вы, Юнус Абибуллаевич, — загадочно улыбнулся Иляс, — теперь неотлучно при господине Муромцеве. Как сиамские близнецы. И уж совсем напоследок. Никаких шуток, Юнус Абибуллаевич, никаких лишних слов и жестов. Я понимаю, вы окрылены и настроены на борьбу, но учтите, в нашем деле главное — терпение и выдержка. Впрочем, я в вас верю, вы были первым секретарем райкома, как раз, когда я чалился тут неподалеку, — откровенно сказал Иляс. — Ваша фамилия произносилась в нашем цугундере с большим уважением, чем имя Господа Бога или Аллаха. А пути господни неисповедимы, сегодня ты на дне жизни, завтра на гребне славы, а послезавтра опять на дне. И ничего страшного я в этом не вижу. Действуйте господа-товарищи, я поехал…
Он повернулся и быстро вышел в дверь, в приемной строго поглядел на секретаршу и старушек и исчез…
5.
…Застолье получилось довольно мрачным. Верещагин не мог скрыть своего угнетенного состояния, жестокие слова Иляса не выходили у него из головы. На фоне того, что он сказал, давешний инцидент с солдатиком и его выстрелом и впрямь казался детской игрой. А вот его супруге казалось по-другому. Она даже склонна была полагать, что все это не случайность, и это несостоявшееся покушение подстроено врагами Эдика. Но, подумав, все же решила, что это хоть и очень неприятная, но случайность. Если бы Иляс хотел расправиться с мэром, вряд ли бы он прибег к столь ничтожному исполнителю. А то, что солдатик, пытавшийся стрелять в нее, был сыном того самого крутого бравого капитана, это безусловно. Значит, он давно готовился, с первого дня его появления на их территории… А, может быть, и раньше… Но, самое главное, откуда он узнал обо всем этом? Если сейчас ему лет девятнадцать, то тогда было четырнадцать. Да и какая разница, сколько ему было? Откуда он узнал, вот что интересно? От симферопольских оперативников? Вряд ли… От исполнителей? Вообще нереально, они почили в бозе уже через несколько дней после выстрелов, их усердие было вознаграждено соответствующим образом. «Эти вещи я беру на себя», — шепнул ей тогда Эдик. — «Это, как теперь говорится, мои проблемы». Но когда она спустя некоторое время спросила его насчет возможности распространения нежелательных сведений, он зловеще поглядел на неё сквозь роговые очки и, чеканя слова, тихо произнес: «Никто ничего никогда уже не скажет.» И она прекрасно поняла мужа, в очередной раз подивилась на него. А ведь когда она затевала всю эту историю, она не верила ему, она считала его слишком мягким, интеллигентным для осуществления такого грандиозного плана. И лишь одна его черта обнадеживала — полное отсутствие нравственных принципов. Она знала, что для своей выгоды он готов переступить любую черту, только не думала, что у него хватит смелости, изобретательности, а, главное — такой жестокости в выборе средств. А он оказался неутомим в этом коварстве. История с сокровищами Остермана вдохновила его на подвиги, словно полководец он обдумывал каждый шаг, каждую мелочь… И как все замечательно получилось… А теперь? Неужели фортуна отвернулась от них?
«Я, кажется, знаю, кто рассказал обо всем этом солдату», — поняла Вера Георгиевна. — «Это ни кто иной, как следователь Николаев, дотошный, въедливый сухой человек. Какую мы сделали глупость, что не ликвидировали и его, почивали на лаврах. Когда этот Клементьев оторвался от хвостов в Москве, он безусловно встречался с Николаевым и все ему рассказал. Почему же тогда Николаев ничего не предпринял? А что он мог сделать? Понял, что слишком неравны силы… А теперь… Что будет теперь?»
Отсидев тягостное застолье, ещё раз расцеловав Жанну Опрышко за то, что она спасла ей жизнь, Вера Георгиевна проводила гостей и вернулась к сидящему за столом и цедящему виски мужу. Положила ему руку на седую лысеющую голову.
— Рано ты сдаешься, Эдик. Не ожидала от тебя такой слабости.
— Что рано?! Что?! — вскочил с места Верещагин. — Он требует, чтобы я снял свою кандидатуру, и тогда они помогут мне уладить дела на комбинате. Но разве им можно верить? Это же совершенно беспринципные люди, это бандиты, понимаешь ты — б а н д и т ы! Надо, наконец, назвать вещи своими именами. Мы связались с бандитами, и разбогатели благодаря бандитам, а теперь мы стали им не нужны. И он совершенно прав, этот воин Чингисхана, цена моей жизни отныне копейка!
— Тому, кто не умеет держать себя в руках, всегда цена копейка, — заметила Вера Георгиевна. — Тут важно не горячиться и проанализировать ситуацию. Про ту историю он тебе ничего не говорил? Ну, с сокровищами Остермана и… тому подобным…?
— Нет, — твердо ответил Верещагин. — Насчет этого ни намеком, ни единым. Он другое кое-что говорил… Но это не важно, — отвел глаза он.
— Ты не темни! — рявкнула на него супруга. — Нам сейчас не до церемоний. Говори прямо, чем он тебя шантажировал?
— Во-первых, делами на комбинате, а во-вторых, ну… была одна поездочка с правительственной делегацией в Амстердам. Там один… Белый его фамилия… Он устраивает высоким людям… как тебе сказать…