— Дурака валяешь? — помрачнел Лузгин. — Горбатого лепишь?
— Отвыкай от блатного жаргона, Лузга, то есть, многоуважаемый Семен Петрович. А деньги эти проклятые мне, разумеется, тоже нужны. Для того, чтобы чувствовать свою независимость, чтобы не пресмыкаться ни перед кем. Но не так уж мне их много нужно, как тебе… Кажется…, — добавил он, смягчая свою мысль.
Смягчился и Лузгин, он встал из-за стола и начал вальяжно расхаживать по длинному кабинету в своем светлом, безукоризненно выглаженном костюме, заложив руки за спину.
— Молодец ты, — похвалил он Иляса. — Просто молодец! Что бы я без тебя делал?
— Что ты, что ты, Семен Петрович, свято место пусто не бывает, не я, так другие бы тебе помогали. Ты у нас птица высокого полета, такой губернией управляешь. Она в несколько раз больше какой-нибудь там Бельгии или Швейцарии, чувствуешь масштабы?!
— Лучше одна Бельгия, чем двадцать заснеженных пустынь, населенных уголовниками, — буркнул Лузгин, однако слегка выпятив от гордости живот и громко щелкнув подтяжками.
Иляс расхохотался.
— Двое из этих уголовников находятся здесь, так что не надо о присутствующих, — попросил он, продолжая смеяться. — А дело мерзкого мэра я доведу до конца. Тут могут быть и нюансы, особенно, что касается его счета на круглую сумму. Объект ещё не доведен до необходимой кондиции, он еще, так сказать, не дозрел, Семен Петрович…
… Объект же в это время ехал на своем белом «Мерседесе» в свою загородную резиденцию. На коленях он держал кейс с миллионом долларов, полагая, что сейчас он совершил правильный поступок, так как лучше потерять часть, чем все. Он сидел на мягком сидении и вспоминал историю, вспоминал, что во время революции выжили именно те, кто успел вовремя смыться из революционной России. А те, кто призадержались по тем или иным причинам, сгнили в бескрайних просторах ГУЛАГа.
«Завтра же, завтра же надо сматываться», — думал Верещагин. — «Ни секунды промедления. Прямо в Кобленц к Ленке, а потом снять деньги со счета и ту-ту… Куда-нибудь в бескрайние просторы Соединенных Штатов Америки, на покой, на отдых… Новые документы, новая жизнь… Вилла, море, красотки… А Верка пускай катится, куда хочет. Я её с собой в новую жизнь не возьму, попользовался её услугами, и все. Она тоже поимела немало. Пришла пора разбегаться. Так-то вот…»
«Мерседес» подкатил к четырехэтажному особняку. Из него, держа коричневый кейс в руке, вышел Верещагин, вполне довольный собой. Он направлялся к дому, сопровождаемый охранниками и слугами.
— Вера Георгиевна дома? — важно спросил мэр.
— Нет, она куда-то уехала, — сообщил охранник.
— По магазинам? — уточнил Верещагин.
— Да нет, она вышла из ворот с маленьким чемоданчиком в руке и просила, чтобы никто её не сопровождал. Я сказал, что так не положено, что ей полагается машина с шофером и охранником, так она на меня так закричит: «Пошел вон! Скоро вас всех отсюда разгонят! Кончилась лавочка! Бегите, пока не поздно, да прихватывайте с собой все, что плохо лежит. Такой кормушки у вас больше не будет!» Я даже оторопел, а она пошла по дорожке к трассе. И все, — сообщил охранник, пожимая плечами в недоумении и вопросительно глядя на хозяина.
— Так…, — прошептал Верещагин. — Значит, так…
Он прошел в дом, налил себе рюмку водки, и в это время прозвенел телефонный звонок. На проводе был Палый. Из Москвы.
— Задание выполнено, Эдуард Григорьевич, — мрачным голосом сообщил он. — Объект отбыл в Америку. Произведен контрольный…
— Заткнись, сволочь! — закричал Верещагин. — Думай, куда звонишь!
— Я хотел сказать, произведен контроль за посадкой, — поправился Палый.
— Хорошо, хорошо, приедешь — получишь необходимые бумаги, — пробубнил Верещагин и положил трубку.
Потом посидел немного, выпил ещё виски, а затем вскочил с места, словно ужаленный.
— Эй, вы! — завопил он. — Срочно в машину! Едем в аэропорт! Немедленно!!!
На бешеной скорости «Мерседес» с мигалкой мчался к аэропорту. Когда он с визгом подрулил к главному зданию, из лимузина почти на ходу выскочил мэр и бросился к справочному бюро. За ним еле поспевали телохранители.
— Куда в последние часы вылетали самолеты? — спросил он дежурную.
— Самолеты вылетели в Москву и Санкт-Петербург. Ожидается рейс на Владивосток.
Верещагин побежал в машину, взял мобильный телефон и стал звонить сначала в Москву, а затем в Санкт-Петербург надежным людям. Он просил немедленно ехать в аэропорты и встретить там Веру Георгиевну, которую надлежало задержать и сообщить об этом ему. Срочно. Причин для таких действий он не объяснял. Но их и не спрашивали. Те люди не задавали лишних вопросов. Надо, значит, надо…
… В это же время худенькая, бедно одетая женщина с потертым стареньким чемоданчиком ехала в плацкартном вагоне в сторону Москвы. Она заказала себе чаю и прихлебывала этот жиденький чаек из казенного стакана, заедая его сухой, как она сама, галетой. При этом завязался неторопливый разговор с соседями по вагону. Речь шла о произволе властей и бесправии и нищете народа. Женщина с чемоданчиком потрясала кулачками и грозила кому-то высокопоставленному страшными небесными карами. «Отольются им наши слезы!» — вопила она так, что её успокаивали соседи по вагону. Потом она задремала, подложив под голову чемоданчик. А вышла она в Самаре. Пожелала попутчикам счастливого пути, извинилась за свою горячность и растворилась в серой безликой толпе…
— Это фантастика, герр Шварценберг, — говорил Генриху седовласый врач в золоченых очках. — Такого я в своей практике не видел никогда… Во-первых, какое счастье, что не загорелась машина, во-вторых, какое счастье, что фрау Барбара была пристегнуты ремнем безопасности, а в-третьих, какое счастье, что есть всемогущий Господь Бог, который спас нашу добрую фрау Барбару. Разумеется, разумеется, драгоценный мой герр Шварценберг, фрау Барбара будет жить. У неё незначительные переломы, а главное — шок, сильный шок от потрясения. И никакой опасности за её жизнь. Вот, говорят, что касается вашей прекрасной машины…
— А черт с ней, с этой машиной! — грубо произнес Генрих, потом нервно расхохотался и хлопнул седовласого врача по плечу, от чего тот невольно покривился. Врач не любил подобной фамильярности и не терпел подобного даже от столь уважаемых людей, как герр Шварценберг. — К тому же она застрахована, — добавил он.
— Извините, герр Обердорф, — сказал, немного помолчав, Генрих. — Вы не представляете себе моего состояния. Вы просто ничего себе не можете представить… Моя Барбара рождается уже в третий раз, причем дважды за последние несколько дней.
Доктор покосился на Шварценберга, полагая, что он слегка тронулся умом от потрясения, но ничего не сказал, лишь широко улыбнулся великолепными вставными зубами.
— Могу ли я посмотреть на нее? — спросил разрешения Генрих.
— Только посмотреть, герр Шварценберг, только посмотреть. Я повторяю вам, главное, что может тревожить — это шок от потрясения. Она очень слаба, у неё может не выдержать сердце, хотя мы, разумеется, снабдим фрау Барбару всем необходимым. Вы поняли мою мысль, герр Шварценберг?
— О да, доктор, я буду делать только то, что вы мне позволите, — отвечал Генрих.
Его провели в палату, где лежала вся в белом Барбара. Она была подключена к капельнице, находилась без сознания. На лице были ссадины и кровоподтеки, левая рука была в гипсе. Генрих со слезами умиления глядел на жену.
— Дорогая моя, — прошептал он. — Дорогая моя…
Доктор Обердорф дал возможность Генриху поглядеть на жену ещё с минуту, а затем легонько дотронулся до его серого пиджака.
— Все, герр Шварценберг, все, она может прийти в себя, а ей совершенно противопоказаны любые волнения. Повторяю вам, опасность может исходить только от этого. Езжайте по своим делам, регулярно нам звоните и ни о чем не беспокойтесь. Единственный совет, который я могу себе позволить вам дать, дорогой герр Шварценберг, зайдите в храм и поблагодарите всемогущего Господа за то, что он спас фрау Барбару. Повторяю вам, судя по тому, что мне рассказали о произошедшем, шансов выжить у неё практически не было. А она, можно сказать, невредима, учитывая то, что машина на большой скорости съехала с дороги и перевернулась несколько раз. Такие переломы можно получить, упав в комнате со стула, герр Шварценберг. Господь Бог любит нашу фрау Барбару, вот в чем дело… Он хранит ее…